Моя вселенная – Москва». Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика
Шрифт:
Однако предпосылки всего этого отчасти можно определить, зная не понаслышке судьбу и биографию Юрия Михайловича Полякова.
Самое главное, на мой взгляд: он никогда не предавал время своего становления, то самое время «отношения бытия к небытию». Вспоминается та самая весенняя капель поэзии, где в падающей капле с крыш ещё пока неосознанно виден сквозь свет фонаря отсвет будущих морей и океанов.
Прекрасное эссе «Как я был поэтом», которое я искренне рекомендую начинающим пиитам, молодым поэтам века двадцать первого, взять и прочесть в качестве настольного пособия, воистину может заменить и зримо напомнить
«Человека, который хоть недолго был поэтом, я узнаю с первого взгляда, – пишет Юрий Поляков. – И не важно, кем он стал после своей поэтической кончины – журналистом, прозаиком, политиком, инженером, бизнесменом, генералом, бомжом… Как заметил Флобер, на дне души самого жалкого бухгалтера лежат обломки великого поэта. А всё дело в том, что поэт счастливый невольник слова».
Действительно, «как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя». Первые поэтические сборники величиной с ладонь с внушительными по нынешним временам тиражами в двадцать – тридцать тысяч экземпляров, а то и все сто тысяч, разлетались по бескрайней стране Советов, по всем союзным и автономным республикам, да и сами авторы этих поэтических книг, молодые и красивые, странствовали «от Москвы до самых до окраин».
И эти встречи с читателями и с собратьями-поэтами запоминались на всю оставшуюся жизнь. В Москве, на Золотом кольце России, в Коктебеле и в Ялте, на Алтае и во Владивостоке. Вспоминаю встречи и в моей «горной окраине», в городе у подножья гор – Алма-Ате. Как бормотал когда-то Осип Мандельштам: «Халды-балды, поедем в Алма-Ату».
И по строчкам узнавали друг друга, «сменив слова на запахи и звуки». И свято верили, что потомки «души восстановят по стихам». Это уже из посвящения прекрасному поэту Сергею
Мнацаканяну – «Менделееву периодической системы русской и советской поэзии», как точно охарактеризовал его Станислав Лесневский.
А между тем уже были написаны и «Сто дней до приказа», и «ЧП районного масштаба». И ждали своего звёздного часа, задолго до перестройки и гласности. И трижды не правы те, кто, анализируя постсоветскую историю, утверждает, что именно пресловутая перестройка стала творческим ландшафтом для написания этих культовых произведений Юрием Поляковым.
Наоборот, публикация этих повестей в журнале «Юность» предвосхитила и помогла «властной гласности» быть гласностью. И не наша вина, во что всё это обернулось. Писатель и гражданин Юрий Поляков был и остаётся верен этим нравственным принципам русского интеллигента. Он человек поступка. И может элементарно не подать руки первому лицу государства, которое мы потеряли.
Однажды на книжной выставке-ярмарке «По Великому Шёлковому пути», что проходит раз в два года в Алматы, зашёл разговор у книжного стенда среди издателей о переводной литературе в Казахстане. Слово за слово, стали выяснять, кто из ныне здравствующих зарубежных классиков переведён на язык казахской литературы. Классика прошлых веков не в счёт, ибо почти вся она переведена на язык Абая и Мухтара Ауэзова и не раз издавалась и переиздавалась. От Гомера до Вознесенского.
Стали перечислять по пальцам: – Паоло Коэльо. Роман «Захир».
– Стихи Федерико Майора, бывшего Генерального секретаря ЮНЕСКО.
– А Поляков? – спросил
– А мы его больше знаем по фильмам и спектаклям. А книг в переводе пока ещё нет.
– Интересно было знать, как зазвучат его образы на языке казахов…
В переводе известного казахского писателя-переводчика Марала Хасенова, в творческом активе которого есть добротные переводы рассказов Ивана Бунина и Габриэля Гарсиа Маркеса, впервые на языке казахской литературы заговорили герои и персонажи повести Юрия Полякова «Небо падших». А казахские драматурги Шахимарден Кусаинов и Багдат Айнас создали инсценировку по повести «Подземный художник».
Это первая встреча писателя Юрия Полякова с казахским читателем. Полагаю, что не последняя.
Юрий Архипов
Реалист
Вообще-то в современных писателях трудно бывает угадать их профессиональную принадлежность: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…»
Юрия Поляков – один из немногих, в ком я почувствовал писателя – большого, настоящего, – прежде чем прочитал его хоть строчку.
Познакомились мы зимой 1987 года, когда оказались за одним обеденным столом в переделкинском Доме творчества. Расклад столов случился причудливый. Как в хорошем (или дурном?) сценарии, мне были посланы все мои оппоненты последнего времени. Величественная Светлана Семёнова, с которой мы заочно поспорили в «Литературной газете» о романе. Поспорили резонансно: на годовом собрании объединения критиков (были тогда такие) начальство принялось меня «прорабатывать», выдвинув дежурное обвинение – подрываю, мол, престиж многонациональной советской литературы. Спасибо, спас своим громогласием Митя Урнов.
Слева от меня сидел Арсений Гулыга, известный знаток немецкой философии, в пух и прах раскритиковавший мою главу о западногерманской прозе в академической «Истории немецкой литературы». Тут уж на выручку мне бросился редактор тома И.М. Фрадкин, в своём отклике показавший, насколько приблизительны бывают в своих суждениях о художественной литературе специалисты из смежных областей.
Справа восседал пижонистый журналист Александр Кикнадзе, которого я как-то обыграл в ЦДЛ в блиц со счетом 5:1, о чём и поведал в одном шахматном издании. Грузинское ретивое в нём взыграло, и он, заметив жующего обидчика, вызвал меня на матч из 100 партий – за отдельными баталиями оного всегда молча, но с большим интересом наблюдал Арсений Тарковский (матч закончился вничью: 50 на 50).
Ко всему прочему, за столом оказалась престарелая поэтесса, почему-то именно меня избравшая объектом своих гимназических виршей: смущаясь и краснея, подсовывала мне записочки с плодами своих вдохновений.
Меня, помнится, поразило, как мало времени понадобилось Юре Полякову, чтобы разобраться во всех тонкостях моих отношений с этими людьми. И какие посыпались с его стороны шпильки-подначки – незлобиво-добродушные, но острые, меткие. В них уже были всполохи истинного художества, которые и побудили меня потом взяться и за его прозу, и сходить в театры на его пьесы.