Моя жизнь

Райх-Раницкий Марсель

Майер не мог ничего ответить, так как открылась дверь и вошла дочь Томаса Манна, та, которую отец, вспоминая слова Вотана о Брунгильде, назвал «счастье отца и гордость его». Появилась Эрика Манн. Бывшая актриса носила длинные черные шелковые или парчовые штаны. Она опиралась на серебряные костыли. С 1958 года Эрика несколько раз ломала ноги и бедро, так что ее походка была несколько затрудненной, но в то же время гордой и энергичной. Женщина, исполненная чувства собственного достоинства, твердо решила не скрывать или, тем более, не игнорировать то, что ей мешало. Нет, она, напротив, хотела акцентировать это обстоятельство и таким способом добиться дополнительного эффекта. С первого взгляда чувствовалось, что имеешь дело с необычной личностью. Сразу же было видно, что Эрика Манн, недавно перешагнувшая шестидесятилетний рубеж, когда-то была красивой и властной, как царица амазонок. Так и стояли

передо мной два представителя семьи, которой не может уподобиться ни одна в нашем столетии. Мелькнула мысль: как для англичан их Виндзорская династия, так и для немцев, во всяком случае интеллектуалов, Манны.

Вместе с Эрикой Манн мы удалились в соседнюю комнату, где уже были установлены микрофоны и подготовлены книги, о которых она хотела говорить во время передачи. Потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться, что Эрика, с 1947 года помогавшая отцу в качестве блестящего редактора его поздних произведений, была в разговоре о литературе, как и прежде, остроумной и находчивой, темпераментной и любящей поспорить. С несомненным неприязненным удовлетворением рассказывала она нам, как добивалась судебного разбирательства и выиграла процессы против двух немецких газет, высказывавшихся по поводу ее мнимых интимных отношений с братом Клаусом, получив немалое вознаграждение за причиненный ущерб. Порою создавалось впечатление, что амазонка Эрика Манн со временем стала эринией. [67] Но было ясно также, что ей, конечно же умевшей страстно любить, а еще чаще — ненавидеть, лишь в редких случаях выпадала возможность действительно любить и что она вовсе не была любима, в том числе и в своей семье.

67

Эринии — богини мести в греческой мифологии. — Примеч. пер.

Осенью 1983 года по третьей программе немецкого телевидения прошла передача о Клаусе Манне — большой, серьезный и солидный портрёт. После того как я написал во «Франкфуртер Альгемайне» доброжелательную и уважительную рецензию на фильм, я получил от Моники Манн, родившейся в 1910 году сестры Эрики и Клауса, несколько путаное письмо. Ясно, во всяком случае, было, что Моника ругала Эрику «ведьмой» и утверждала, что сестра способствовала смерти Клауса. Более того, по словам Моники, Эрика была виновницей этого самоубийства. Несколько месяцев спустя Моника прислала мне статью об отношениях в семье Маннов, предназначенную для «Франкфуртер Альгемайне». Статья была снова направлена прежде всего против Эрики, о которой говорилось: «…ее близость к отцу, питавшаяся одержимостью и вырождающаяся в ревность». Об опубликовании этой статьи с несомненными доносительскими тенденциями не могло быть и речи.

Безотрадным, хотя и по другим причинам, оказался мой контакт с самым младшим сыном Томаса Манна Михаэлем, родившимся в 1919 году. Он был отнюдь не бесталанным скрипачом и альтистом, но примерно в сорок лет обратился к германистике и преподавал в Калифорнийском университете в Беркли. В 1974 году меня посетила идея — как вскоре выяснилось, не особенно счастливая — попросить его написать рецензию для «Франкфуртер Альгемайне». Он хотел отрецензировать только что вышедшее тогда немецкое издание стихотворений Уистона Хью Одена. Я согласился, но едва пришла его рукопись, как Михаэль Манн позвонил из Сан-Франциско и отозвал ее. Немного позже мы получили новый вариант краткой статьи, жалкий по содержанию и никуда не годившийся в стилистическом отношении. Мы основательно переработали текст и опубликовали его. В то же время я спросил Михаэля Манна, конечно, очень осторожно, не предпочитает ли он писать материалы, предназначенные для нашей газеты, по-английски. Он не согласился с этим предложением, но хотел продолжать рецензирование. Я не воспользовался его предложением.

В октябре 1974 года я встретил Михаэля Манна во Франкфурте. Он производил впечатление человека с нарушенной психикой. Он приветствовал меня и других присутствовавших необычайно глубоким поклоном — таким глубоким, что верхняя часть туловища приняла горизонтальное положение. В последнем письме, которое я от него получил осенью 1976 года, он радовался нашей намечавшейся на зиму встрече. Но встреча не состоялась. Михаэль Манн умер в ночь с 31 декабря 1976 на 1 января 1977 года в Беркли. Из лаконичного сообщения нельзя было ничего узнать о деталях. Я сразу же связался с братом покойного Голо Манном. Он подтвердил сообщение, в качестве причины смерти назвал остановку сердца и попросил воздержаться от некролога или даже от сообщения о происшедшем. Он был не готов объяснить это желание. И действительно,

ни одна немецкая газета не опубликовала сообщения о смерти Михаэля Манна — кроме «Франкфуртер Альгемайне». В своем небольшом некрологе я указал прежде всего на его работы по германистике.

Только позже мне стали известны обстоятельства смерти Михаэля Манна. По поручению семьи он должен был подготовить к публикации дневники Томаса Манна за 1918–1921 годы и завершил эту работу в конце 1976 года. Это событие предстояло отметить с друзьями в новогоднюю ночь. Михаэль Манн был уже в смокинге, и все общество собиралось отправиться праздновать. Вдруг он решил отдохнуть еще немного и сказал, чтобы родственники из-за него не задерживались — он, мол, их догонит.

Так он остался в своем доме недалеко от Сан-Франциско. Там его и нашли на следующее утро. Он лежал в спальне, в смокинге, покрытый легким пледом и окруженный цветами, при затемненном освещении. Он был мертв. Вскрытие показало, что к смерти привело сочетание алкоголя и барбитуратов. Смерти предшествовало несколько неудачных попыток самоубийства. Краткий некролог в «Сан-Франциско кроникл» заканчивался словами: «Церемонии погребения не будет».

Ответственность за смерть Михаэля Манна, как и за самоубийство его брата Клауса в 1949 году, друзья, современники и историки литературы возлагали на отца. Несомненно, что Михаэль страдал от крайнего равнодушия к нему со стороны отца, причем с самого детства. Уже в рассказе Томаса Манна «Непорядок и раннее горе», написанном в 1925 году, дан злой, почти злобный портрет Михаэля, тогда шестилетнего. Хотя я знал Михаэля Манна лишь бегло, его личность прочно запечатлелась в моей памяти — может быть, потому, что несчастье, постигшее сына писателя, и его причины были столь велики и очевидны, так сказать, осязаемы.

От трудной, страшной судьбы — быть сыном Томаса Манна — страдал и Голо Манн. Но он был единственным из трех сыновей, кому удалось хорошо запомнить слова отца о том, что нельзя позволить смерти господствовать над своими мыслями и следует, таким образом, сопротивляться искушению самому определить час смерти. Голо Манн умер в 1994 году в возрасте 85 лет. Благодаря своей «Германской истории XIX и XX веков» и поистине монументальной биографии Валленштейна он стал одним из самых удачливых немецких историков столетия, пользовавшимся признанием и уважением коллег и почитанием бесчисленных читателей, в том числе и таких, которые за версту обходят историографические работы. Тем не менее он был грустным одиночкой, который годами считал себя проклятым и отлученным. Став на склоне лет состоятельным и знаменитым, он тем не менее на вопрос: «Кем бы Вы хотели быть?» — из анкеты, предложенной «ФАЦ-Магацин», ответил коротко и ясно: «Кем-то, кто счастливее меня».

Я познакомился с Голо Манном в Гамбурге примерно в 1970 году. Но более близкие и постоянные контакты начались только с 1974 года, когда я принялся одолевать его просьбами в письмах, что и продолжал делать неустанно и настойчиво до конца 80-х. Я был заинтересован в возможно более интенсивном сотрудничестве с ним так же, как и с Вольфгангом Кёппеном, пусть даже по другим причинам. Голо Манн представлял собой идеального в некоторых отношениях автора для литературного раздела «Франкфуртер Альгемайне». Потому ли, что он обладал необычайно богатыми знаниями, был действительно образованным человеком? Не только. Я считал своей важнейшей задачей редактировать литературный раздел, который читают не только коллеги и специалисты, но и по возможности все, кого интересует литература. Мне никогда не приходилось напоминать Голо Манну, в отличие от некоторых других сотрудников, о том, кому должны быть адресованы его статьи. Его прообразом был Августин, о котором Голо Манн говорил, что тот делает легким для читателя и самое трудное произведение.

Всем его материалам свойственна приятная, звучавшая очень естественно распевная интонация, благодаря которой достигался максимум ясности, четкости и наглядности, интонация, не имевшая, казалось, ничего общего со стилем отца. Но в действительности дело обстояло по-другому. Язык Голо Манна, конечно же, развивался под воздействием стиля Томаса Манна, стиля в высшей степени художественного, только при этом в процессе осознанного или бессознательного сопротивления отцовскому стилю, подобно тому как сын очень рано решился строить свою жизнь вопреки отцу. В разговоре по телефону, когда речь зашла об отношении Голо к отцу, он сказал мне: «Я желал его смерти». Я испугался и спросил его довольно взволнованным тоном: «Вы понимаете, что только что сказали?» На это последовал ответ: «Да, так дело и обстоит. Это было неизбежно». Все свои книги, кроме монографии о Фридрихе фон Генце, Голо Манн смог написать только после смерти отца, а было ему тогда как-никак 46 лет.