Моя жизнь
Шрифт:
Лечение закончилось, я вернулась домой, но по-настоящему не вылечилась.
Я не знала или скорее не отдавала себе отчета в том, что меня ждет впереди. Однако врач, доктор Миго, предупредил меня: после дезинтоксикации всегда наступает нервная депрессия. Я твердо верила, что смогу ее преодолеть. Но на этот раз — не смогла справиться с собой. Наступил полный упадок духа. Время от времени мне казалось, что чья-то рука хватает меня за горло и душит. Тоска была порой совершенно невыносима. По ночам я с воплями просыпалась от кошмаров. Днем,
Мой импресарио Лулу Баррье навещал меня каждый день. По его глазам, мокрым от слез, я видела, как он меня жалеет. Я превратилась в форменную развалину.
Однажды меня так замучили угрызения совести, что я решила покончить с собой. Мрачный водевиль слишком затянулся, пора было опускать занавес. Иначе я рисковала закончить свои дни в смирительной рубашке.
Я все приготовила, растворила в стакане яд, оставалось только выпить. Но в этот момент веселая компания ворвалась в мою квартиру… просто чтобы сказать мне «добрый вечер». И опять — чудо или то, что казалось им, вмешалось в мою жизнь. Я не проглотила яд!
Я попросила сейчас же пригласить какого-нибудь врача. Мне его привели. Я сказала: «Вот контракты, которые я должна выполнить, посмотрите на меня! Я — развалина. Еле-еле могу говорить. Можете вы мне помочь?».
Он прописал мне уколы, которые могли, по его словам, меня стимулировать. Действительно, после первого я будто вновь родилась.
Еще бы! Мне ввели наркотик! Этот врач ничего не знал обо мне, а я его обманула. Сделала вид, что не знаю о содержимом ампулы.
Но это помогло мне вернуться на сцену, снова петь, радовать своих зрителей и зарабатывать деньги, в которых я очень нуждалась, чтобы жить так, как я привыкла.
На этот раз понадобилось совсем немного времени, чтобы я опять насквозь пропиталась наркотиками.
Я приходила к себе в уборную с опухшим лицом, с пустыми глазами. Гримировалась как во сне. Потом ждала, когда постучат в мою дверь и скажут: «Эдит, твой выход». Тогда быстро, приподняв одежду, я делала укол.
Однажды вечером я попыталась взять себя в руки и обойтись без морфия. Я сказала себе: «Ты должна сама от этого избавиться».
Это было ужасно! На сцене, ослепленная прожекторами, обливаясь потом, с безумно бьющимся сердцем, я вынуждена была вцепиться в микрофон, чтобы не упасть.
Я начала петь, но сразу же остановилась: я не могла вспомнить слова моей песни. Водворилась долгая тишина. Потом я услышала крики. Публика издевалась надо мной.
Я плакала и лепетала: «Я не виновата! Я не виновата! Простите меня!»
Итак, во второй раз я вернулась в дезинтоксикационную клинику. В течение четырех дней я думала, что моя голова лопнет. Тщетно молила об уколе. А ночью, прямо в халате, я убежала из клиники. Прошмыгнула мимо изумленного привратника, вскочила в такси и вернулась домой. Чтобы сделать себе укол.
Я не слушала друзей, которые хотели меня спасти, выставляла за дверь докторов,
Это было в мае 1954 года. Никогда не забуду Голгофу этих девяноста дней. Городов, которые мы проезжали, я не видела. Не только города, но и ни одно лицо не запечатлелось в моей памяти.
Еще бы! Я представляла собой нечто вроде развинченной марионетки. Всякий раз, когда нужно было ехать, моя секретарша волокла меня до машины, и я сейчас же погружалась в тяжелую дремоту.
По приезде в следующий пункт меня втаскивали в мой номер в отеле и укладывали в постель. Затем я ждала Жанин, которую каждую неделю посылала в Париж за новой дозой наркотика.
Я была в таком состоянии, что часто путала слова в моих песнях или выдумывала другие. Мои музыканты должны были совершать чудеса, чтобы не разойтись со мной.
Это дьявольское турне закончилось в Шоле. После последнего выступления Лулу Баррье и моя секретарша завернули меня в одеяло и отнесли в машину. Всю ночь они меня везли. На рассвете, в третий раз за четыре года, я вошла в дезинтоксикационную клинику.
Доктор Миго печально приветствовал меня: «Опять вы!» Я ответила: «Это последний раз. Или я вылечусь, или покончу с собой».
Первые дни каждый раз, когда я требовала укол, мне его делали. Потом стали уменьшать дозы.
С этого момента мой совершенно отравленный организм начал причинять мне невыносимые муки.
Сперва мне делали десять уколов в день, потом четыре. Один — утром, второй — в полдень, затем — в четыре часа и последний — перед сном.
Но постепенно наркотик стали заменять безвредными впрыскиваниями. Иногда я этого не замечала, но, когда чувствовала, что укол не приносит мне облегчения, я приходила в неистовство из-за того, что меня обманывают.
Я все сметала с ночного столика, вскакивала с постели и, как фурия, все ломала и била в своей палате, пока сиделки не приходили меня усмирять. Это было отвратительно! Я была отвратительна! Как дикий зверь, сорвавшийся с цепи, у которого отняли его добычу.
Каждый день моя комната, моя одежда и я сама подвергались тщательному обыску. Персонал клиники отлично знал, какие дьявольские ухищрения применяли наркоманы, чтобы припрятать яд, который прежде чем убить, приводит их к полному нравственному и физическому падению.
Наконец наступил последний день этого, третьего по счету, курса лечения. Я должна была его прожить уже без единого укола. Это был самый длинный и самый ужасный день в моей жизни.
С одиннадцати часов утра до пяти часов вечера я вопила, как сумасшедшая. Я кусала простыни. В слезах каталась по кровати, хрипела с пеной у рта.
Я сходила с ума. Сходила с ума от этой жуткой необходимости, от страданий всего моего существа, изнемогавшего без наркотиков. Чудовищная борьба происходила во мне!