Моя жизнь

Меир Голда

Когда я думаю о Китае, две картины встают перед моими глазами. Первая, я в ужасе держу в руках мину, сделанную в далеком Китае, оборвавшую жизнь шестилетней девочки из израильского пограничного поселения. Я стояла у маленького гроба, среди плачущих и разгневанных родных. "Что Китай может иметь против нас?
– думала я.
– Ведь китайцы нас даже не знают!" И вторая картина: на празднике независимости Китая мы с Эхудом Авриэлем за столом, а рядом - стол китайской делегации. Обстановка была непринужденная, праздничная, и я подумала: что, если подойти и сесть около них? Может, мы сможем поговорить? Я попросила Эхуда представиться китайцам. Он подошел к ним, протянул руку главе делегации и сказал: "Наш министр иностранных дел находится здесь и хотела бы встретиться с вами". Китайцы просто отвернулись. Они даже не дали себе труда ответить: "Нет, спасибо, мы не хотим с ней встречаться".

Но израильтяне не

любят принимать отказ за окончательный ответ, и меньше всего это люблю я. Не так давно мой добрый друг, тоже социалист, итальянский государственный деятель Пьетро Ненни был приглашен в Китай. Перед этим он навестил меня в Иерусалиме. Мы сидели на веранде, пили кофе и разговаривали, как все старые социалисты - о будущем. В этой связи мы заговорили о Китае. "Китайцы тебя послушают, - сказала я Ненни. Пожалуйста, попытайся поговорить с ними об Израиле". Так он и сделал. Он старался объяснить нескольким китайским деятелям, что за страна Израиль, как она управляется, что защищает - но они не проявили никакого интереса. Правда, они не сказали Ненни того, что обычно говорят "Израиль - это марионетка Соединенных Штатов". Просто кто-то заметил, что если каждая группа в 3 миллиона человек захочет иметь свое государство, то куда же это заведет мир?

Не раз пыталась я уговорить кого-нибудь из моих детей совершить поездку со мной вместе, но Сарра не хотела покидать Ревивим, а Менахем не хотел расставаться с Айей и мальчиками (их к тому времени было трое - Амнон, Даниель и Гидеон) и со своей виолончелью. Я привозила из Африки полные корзинки деревянных фигурок, масок, рукодельных тканей; я бесконечно рассказывала о виденном и слышанном - но то ли дело было увидеть все это вместе с ними! До чего же мне хотелось хоть раз совершить путешествие по Африке вместе с детьми - и не потому, что они мало поездили (все мы напутешествовались достаточно!), а потому, что я хотела, чтобы они увидели хоть часть того, что увидела я, и встретились хоть с кем-нибудь из тех, с кем я познакомилась. В те годы, и потом, когда я была премьер-министром, я не раз задумывалась - как, собственно, они, да и мои внуки тоже - относятся к моему образу жизни? Мы об этом особенно не разговаривали, но, по-моему, никто из них не был в восторге от того, что был "родственником Голды Меир". Мы очень свободно и много говорили о политике - и внутренней, и международной - при внуках, даже когда они были маленькие. У меня можно было достать ценные автографы для одноклассников; то, что они слышали за моим столом, нельзя было нигде повторять - а в остальном они ни в чем не отличались от других детей. Во всяком случае обращались со мной, как с самой обыкновенной бабушкой. Моих посетителей всегда изумляло, что сыновья Менахема совершенно свободно носятся по моему дому, и забавляло, что их гораздо больше интересует содержимое моего холодильника, чем мои всемирно знаменитые гости. Я же, как всякая бабушка, тряслась - и трясусь!
– над ними больше, чем следовало бы, но пятеро внуков - самая большая радость в моей жизни, и я хотела бы сделать для них все, что могу. Больше всего я хотела бы, чтобы на их веку не было войн - но этого обещать им я не в состоянии.

Нелегко было мне так часто их всех покидать - и, в конце концов, я добилась, по очереди - и от Менахема, и от Сарры - обещания совершить одну поездку со мной вместе. В 1962 году Сарра поехала со мной в Кению и в Эфиопию, где я представила ее Хайле Селассие, и посетила с ней большую израильскую общину. Израильтяне тут работали в области сельского хозяйства, рыболовства и транспорта; помогали в обучении полиции и армии; преподавали в университете Аддис-Абебы. Да, даже Эфиопия, с которой у нас были такие особые отношения в течение многих лет, порвала с нами в 1973 году - но в те годы связи между нами были еще крепки, хотя эфиопы не делали их достоянием гласности - и мы, разумеется, тоже. Для меня Хайле Селассие был почти что сказочной фигурой. Человек из дальней экзотической страны вдруг, в 1936 году, осмелился встать во весь рост и призвать равнодушный мир противостоять вторжению в Эфиопию итальянцев! Во время итальянской оккупации он со своей семьей прожил год в Иерусалиме, и я иногда видела его на улице: темнокожий, бородатый, маленький человек с огромными печальными глазами шел рядом со своей императрицей, а впереди бежали его обожаемые маленькие собачки. Это был не просто еще один беженец от фашизма; это был потомок эфиопских царей, утверждавших, что они происходят от сына царя Соломона и царицы Савской и потому приходятся нам дальними родственниками. Лев Иудейский всегда был символом эфиопской монархии, и связи между евреями и Эфиопией были единственными в своем роде.

Но Эфиопия, хотя она и христианская страна, является частью Африки и потому подвергалась долгому и упорному антиизраильскому арабскому давлению.

Хайле Селассие долгое время балансировал на острие ножа: связи между ним и Израилем держались в секрете, и только в 1961 году мы направили в Эфиопию своего посла. После Синайской кампании, в результате того, что для нас открылся Тиранский пролив, отношения между двумя странами стали еще теснее, израильские суда и самолеты обеспечили регулярный торговый обмен. В то же время мы немало способствовали развитию образования в Эфиопии; некоторые израильские профессора провели в Аддис-Абебе несколько лет. Сарра была, вероятно, слишком молода, чтобы испытывать к Хайле Селассие те же чувства, что я. Для нее он был просто правителем удивительной страны, для меня же этим дело не ограничивалось. Не могу сказать, что мы сразу же стали друзьями, но когда я увидела его на его собственном месте и вспомнила одинокого изгнанника, которого встречала на улицах Иерусалима в 30-е годы, я почувствовала, что хоть на этот раз справедливость восторжествовала. И когда даже Хайле Селассие, с его огромным опытом умиротворения, отступился от нас, я испытала горькое разочарование. Снова, и в который раз, я убедилась, что рассчитывать можно только на самого себя.

В том же 1962 году, к великой моей радости, и Менахем согласился отправиться со мной в поездку, и мы вместе побывали на Дальнем Востоке. Они с Айей в самом деле проявили великодушие, потому что у них только что родился Гидеон. Мы провели больше недели в Японии, где меня приняли император, премьер-министр и министр иностранных дел. Не знаю, каким я представляла себе Хирохито, но уж во всяком случае не тем скромным, очень приятным джентльменом, с которым мы обменивались учтивыми словами, не очень уверенные, что они дойдут до собеседника. Японцы показались мне очень учтивыми и очень уклончивыми. В своих отношениях с нами они были очень осторожны, я это знала, и мне казалось, что для них Ближний Восток - нечто вроде икебаны, где все элементы должны находиться в строгом равновесии.

Там, в Японии, случилась забавная вещь: японские официальные лица очень обеспокоились по поводу моего желания посетить домик с гейшами. Еще по дороге в Японию, в самолете, Яаков Шимони (тогда начальник нашего дальневосточного отдела) сказал Менахему, что "поскольку Голда министр иностранных дел - женщина, японцы не предложили устроить традиционный прием с гейшами, который обычно делается для важных иностранных гостей. Они считают, что в данном случае это будет неуместно". В Токио я попросила Менахема растолковать японцам, что я очень хочу побывать на приеме с гейшами и вообще ничего против гейш не имею. В конце концов, в Киото губернатор с женой устроили для меня прелестный прием с гейшами, и все были очень довольны, хотя Шимони, по-моему, чуть не заболел при виде меня на подушках и сонма гейш, порхающих, как бабочки, вокруг.

Меня, как и всех людей, поразила красота Японии, особенно же - умение японцев создавать красоту в своем повседневном окружении. И, разумеется, мы встретили там и евреев, и нескольких японцев из числа тех, кто принял иудаизм (включая к моему изумлению, и члена императорской семьи разговаривавшего на иврите). В последние годы, кстати, в Израиль регулярно приезжают группы очень произраильски настроенных японцев, и теперь я уже не так удивляюсь, когда вижу толпу японцев, исполняющих песню "Золотой Иерусалим" на отличном иврите около Западной Стены.

Из Японии мы полетели на Филиппины, где я получила звание почетного доктора Манильского католического университета. Я шла по залу, полному церковных деятелей в парадных рясах, по обе стороны от меня шли священники с крестами - и я думала, что католический университет оказывает большую честь еврейской женщине из еврейского государства, и что не во всех университетах евреев принимают с распростертыми объятиями, и даже в свободном мире есть высшие учебные заведения, в которых терпят только немногих из нас. Когда я выступила с речью, я уже не в первый раз вспомнила, как однажды Шейна, вечно опасавшаяся, как бы у меня не закружилась голова, написала мне: "Не забывай, кто ты такая". Она могла не беспокоиться. Я никогда не забывала, что происхожу из бедной семьи и никогда не обольщалась мыслью, что меня повсюду - и в Маниле, в частности - чествуют за мою красоту, мудрость или эрудицию.

Манила, Гонконг, Таиланд, Камбоджа - о людях и природе этих стран я могла бы рассказывать долго, но основным в этой дальневосточной поездке было посещение Бирмы, страны, с которой у нас завязались прочные связи еще в 1952 году, когда делегация бирманских социалистов впервые посетила Израиль. Через год Шарет поехал в Рангун на первый всеазиатский социалистический конгресс и к 1955 году между Израилем и Бирмой уже существовали дипломатические отношения в полном объеме. Давид Хакохен открыл в Рангуне израильское посольство, а премьер-министр Бирмы У Ну приехал в Израиль как личный гость Бен-Гуриона.