Мозаика судеб
Шрифт:
– Паскаль, ты меня слышишь? – спросила Габриэла сквозь потрескивания международного кабеля.
– Отлично, будто ты говоришь из соседней квартиры. Как дела? Как прошли похороны?
– Печально.
– А твоя дочь?
– Дина попала в автокатастрофу, но сейчас поправляется.
– Какой ужас! – воскликнул он. – Ничего серьезного?
– Ничего серьезного. – Ей менее всего хотелось сейчас говорить о Дине и выслушивать его рассуждения по этому поводу.
– Слава Богу! – В его голосе послышалось облегчение. Теперь он мог перейти
– Ты видела материал?
– Да, он мне понравился.
– Знаешь, похороны Марианны были невероятны. Там присутствовали все, от мадам Помпиду до Алена Делона. Даже женщина, которая продавала ей овощи в Париже, и садовник из загородного дома. Весь свет!
– Замечательно, – без всякого выражения сказала Габриэла.
Паскаль на другом конце провода несколько раз кашлянул.
– Николь уже сказала тебе, что в редакции решили сделать несколько снимков младенца на обложку для выпуска на следующей неделе? Одного этого будет достаточно, чтобы привлечь читателей и завершить всю главу потрясающим эпизодом.
– Не могу поверить, что Анри позволил себе подобную выходку. Сразу после похорон жены. Ведь месяца не прошло с ее смерти.
– Не глупи! Мы не можем подобным образом бросить наших читателей. Они имеют право наблюдать за началом новой жизни.
Типично по-французски, отметила Габриэла про себя, – ловко связать концы с концами. Король умер, да здравствует король или любовница, или ребенок! Смотря кто подходит к данной ситуации. И здесь нет вины Паскаля – ответственность, скорее, лежит на взрастившей его культуре. Он вырос в стране, в которой одним из главных вопросов являлся вопрос усвояемости пищи и связанные с этим проблемы, вплоть до повышения температуры при длительных запорах. Это была единственная забота, которая могла до глубины души взволновать среднего француза.
– Кто будет делать снимки? – спросила Габриэла.
– Анна-Мария Фонтэн.
Отчасти Габриэла порадовалась за молодую женщину, которой наконец выпал шанс проявить себя в настоящем деле. В то же время Габриэла испугалась, что этот дебют повлияет на ее собственную карьеру. Скольких трудов стоило ей добиться своего положения во Франции! Анна-Мария была высокой блондинкой двадцати пяти лет, скуластой, узкой в бедрах, широкой в плечах. Типичная фигура француженок, так ловко схваченная Кристианом Лакруа в его моделях, когда созданные им жакеты разошлись по всему миру. До того как она стала ассистенткой Габриэлы, Анна-Мария ходила в кожаных брюках и шелковых рубашках и занималась тем, что ухаживала за собаками. Еще один пример французского равнодушия к признанным авторитетам, когда, с одной стороны, каждому предоставляется шанс стать кем-то, а с другой – резко понижается уровень профессионального мастерства. Здесь каждый может утверждать, что является писателем, если его книги кто-то покупает; или журналистом, если его статьи заметил хоть какой-нибудь критик; или фотографом, даже если снимки слабы технически и скверны по композиции. Подобные «творцы» возможны только во Франции…
– У нее еще не все получается, – сказал Паскаль. – Ты начинала куда лучше.
– Она научится, – ответила Габриэла, и непонятно почему, в тот момент она
– И ей не очень-то доверяют те, кого она снимает, – продолжал Паскаль.
– Так бывает с новичками, – неожиданно встала Габриэла на защиту девушки. – Ты остановишься в их загородном доме? – спросила она и тут же пожалела о том, что задала его.
– Да, только потому, что Саша там родила.
– Как же Саша отважилась рожать там, где только что умерла Марианна?
– Где же, по-твоему, Саше рожать? – возмутился Паскаль. – В больнице?
Габриэла опять поразилась его способности даже самое логичное решение довести до полного абсурда! Но опять – это не его вина! Он вырос в стране, где собак допускают в рестораны, где детям позволено пить вино и последний научный вклад Франции в мировую сокровищницу – это пастеризация.
– Поздно спорить сейчас о наших серьезных расхождениях.
– Ты стоишь на своих старых позициях, Габриэла, – заметил Паскаль. – Американское пуританское самоограничение.
– Ты поливаешь мои цветы? – спросила Габриэла, желая изменить тему разговора.
– Ты знаешь, как-то совсем упустил из виду. – Он виновато хмыкнул. – То одно навалится, то другое. Когда ты собираешься вернуться?
– Еще не знаю, может, через пару недель, может, раньше. В любом случае мои растения могут погибнуть.
– Почему так долго?
– У меня здесь еще масса дел.
Паскаль вздохнул.
– Я постараюсь, – теперь он шумно выдохнул, – но это так трудно – носиться из одного конца Парижа в другой, с левого берега на правый.
– Я понимаю, что доставляю тебе хлопоты своей просьбой, Паскаль, но позаботься о них, пожалуйста. Два раза в неделю поливай те, что стоят на солнце, а остальные можно один раз.
У Габриэлы сердце сжалось от тоски. Пусть между ними не было пылких, страстных отношений, но ведь что-то было? Пусть редкие, но прекрасные мгновения вместе – тогда, в Нормандии, или в Париже, когда над городом прошел ливень и она вымокла до нитки; совместные завтраки, долгие беседы – все это теперь свелось к спору насчет полива ее цветов.
Положив трубку, она еще некоторое время сидела молча, с сожалением думая о том, что их отношения с Паскалем не оставили в ее душе следа. И у нее возникло желание уехать куда-нибудь, где ее никто не знает и никто не ждет.
– Мы еще увидимся перед твоим отъездом? – спросила Николь, когда Габриэла вернулась в ее кабинет и устроилась на необъятном диване.
– Конечно, – не задумываясь, ответила Габриэла и спросила: – Ты бы не хотела провести несколько дней на море? Если, конечно, Дина не будет возражать против моего приезда.
– С удовольствием. – Николь помолчала, потом поинтересовалась: – Скажи мне, тот мужчина, который пригласил тебя на обед, – это серьезно?
Габриэла кивнула.
– Поэтому я и хочу уехать.
– Но это же безумие! – воскликнула Николь.
– Пожалуйста, не противоречь себе. Ты же только что утверждала, что только карьера может быть надежной опорой для женщин нашего возраста.
– Все это не имеет никакого значения, – возразила Николь, – если ты нашла человека, который по всем статьям подходит тебе.