Может собственных платонов... Юность Ломоносова
Шрифт:
— Стало быть, сейчас. Ну, Михайло…
Шубный обнял Михайлу, и они трижды поцеловались. Вдруг Шубный прислушался и насторожился:
— Слышишь?
— Слышу.
Свистела вьюга. Шубный прислушался опять.
— Крутой полунощник пал. По такому времени в поле не ходят. Может, только-то по весне и найдешь того, кто в поле один сейчас случится.
— Да. В прошлом годе застыл так-то один наш куростровец.
— Стало быть, вот что: оставайся пока у меня. Схороню так, что никто и не найдет. Как кончится буран, пойдешь. Случается, такой быстро
— Зачем же, дядя Фома?
— Михайло, поостерегись.
Шубный кивнул в сторону окна.
— Милостив бог. Да и путь так-то уж знаю. И примета хорошая есть — все двинского берега держаться.
Шубный молча смотрел, как Михайло плотно запахнул полушубок, крепко повязал кушак и надел шапку.
— Всем, от кого добро видел, дядя Фома, поклонись.
— Поклонюсь. Без родительского благословения, Михайло.
— У матери был.
— Ну, мать на хорошее дело благословила бы.
Михайло направился к двери, вскинул на плечи дорожную суму. Шубный взял со стола свечу, вставил ее в фонарь и пошел за Михайлой в сени.
Михайло открыл дверь и шагнул через порог. Ветер ударил с размаху дверь о стену, задул фонарь. Михайло наклонился против валившего с ног ветра, стал боком, прижал правой рукой к лицу поднятый воротник, круто ступил, забирая правой ногой, раз-два, и пошел, упрямо наклонившись вперед, шагая в темноте через метель.
Глава 25. В ЧЕМ НАСТОЯЩАЯ ПРАВДА?
Когда Василий Дорофеевич вернулся домой, жены дома не было. Она ушла к Некрасовым еще до возвращения Михайлы. Как только он вошел в дом и зажег огонь, ему сразу бросилось в глаза, что на том месте, где всегда висела, нет Михайлиной шубы. Василий Дорофеевич быстро поднялся на второй этаж, зашел в Михайлину горницу, стал просматривать его вещи — и через минуту кинулся вниз, в конюшню.
Возвратившись домой от Некрасовых, Ирина Семеновна затопила печь и села подле нее за прялку.
Перед иконами в лампадах горели теплые огни. По темным ликам пробегали от колеблющихся лампадных огней летучие блики.
Наружи над землей в темноте вихрями летели снега. Ветер бурунами поднимал вверх снежные столбы. На высоте вихрь изнемогал: снежный столб рассыпался и валился вниз густой снежной лавиной. Еще она не успевала упасть на землю, как ее поднимал новый порыв. Снежное мелкое крошево кипело над землей.
Порыв ветра загудел в печной трубе и с пламенем выбился из печи.
«Крута непогода. Впервой такая в этом году, — подумала Ирина Семеновна, прислушиваясь к метели. — Беды бы в поле не случилось».
Она подошла к окну и близко прислонилась к нему лицом. За окном кружила метель.
«Об такое время в поле не ходят».
Ирина Семеновна отошла от окна и вновь
…В сенях изо всей силы ударилась о стену распахнувшаяся наотмашь под порывом ветра дверь. Ирина Семеновна быстро встала и открыла дверь, ведущую из избы в сени. Снаружи ввернулся белый дымящийся клуб метели. Тонкий, истертый ветром снежный прах ударился в углы и лег серебряным блеском на стены.
Ветер задул стоявший на столе сальник, в котором плавал зажженный снурок, и загасил тревожно метнувшиеся вверх лампадные огни.
Из темноты шел к распахнутой двери занесенный снегом человек. Не закрыв наружной двери, он идет через сени. Воротник тулупа высоко поднят.
Человек переступил порог. Ирина Семеновна узнала мужа. Она прошла через сени к наружной двери, закрыла ее на щеколду и заложила засовом.
Василий Дорофеевич вошел медленно, молча. Он протер руками ослепшие от снежной пыли глаза. Не глядя, сбросил тулуп, не заметив, что тулуп упал не на лавку, а на пол. В обросших снегом валенках, которые он не обил при входе веником, забыв снять шапку, он сел у стола, облокотился и сжал руками голову.
Ирина Семеновна запалила в печи лучину, зажгла сальник и лампады. Василий Дорофеевич поднял голову, заметил зажженные лампады.
— А, — сказал он равнодушно и снял шапку, а затем и нагольный полушубок.
— Василий, ты почему вернулся? Случилось что? Беда?
— Беда по свету рыщет да дела и случая ищет.
— Знать бы мне. Авось не испугаюсь?
И вдруг Василий Дорофеевич встал, уставился тупым, злобным взглядом на жену и закричал:
— Не испугаешься! Уж больно не пуглива! Может, своими бесстрашными глазами не все увидишь! Может, на что со страхом смотреть надо?
Ирина Семенова вздохнула.
— Тебе виднее.
Она спокойно глядела на мужа.
— Ты не злобись, Василий Дорофеевич. Чтобы злоба в силе была, другому понятна должна быть. А ты сам утешаешься…
— Растолкую.
Он махнул рукой в сторону окна:
— Видишь? Ежели в такую погоду человек в поле — что? Хорошо ли?
— Нехорошо.
— То-то и оно. Михайло ушел.
Ирина Семеновна взглянула в сторону окна. В слюдяную оконницу скреблась тонкими обледеневшими ветвями рябина. Во мраке наружи летели высокие белые снежные столбы. И Ирине Семеновне живо представилось, как, закрывая глаза от бьющего снега, идет через поле, пригибаясь к земле, Михайло.
— Правду, значит, говорил.
Василий Дорофеевич не слушал.
— Пробовал догнать. Нельзя. Конь становится. Нет пути. В такую-то метель. Ночью. Руки своей в темноте не увидишь. Как можно?
— А можно, значит.
— Тебе бы, а? Каково бы справилась?
— А я не хвалюсь. Ты как — на санях? Михайло-то, видно, пеший. Василий Дорофеевич искоса смотрел на жену. Он глубоко вздохнул:
— Эх!.. Что же, разговор с тобой, Ирина Семеновна, вести станем.
— Об чем бы?
— А ты вот слушай. Да. Ведомо, почему на сердце у тебя к Михайле вражда. Теперь в твою сторону решилось. Тебе верх.