Можете на меня положиться
Шрифт:
Мы вышли на площадку. Квартиру Кригера еще вчера опечатали, и бумажная полоска белела на двери, как стерильная повязка. Управдом товарищ Соколова, привычный санитар, с треском поддела ее лакированным коготком, и мы всей гурьбой ввалились в прошлое.
Назвать иначе я это не мог. Потому что все, что было связано с Эрнстом Теодоровичем, окончательно стало теперь прошлым. Единственный сын старика Теодор был после войны комсомольским работников где-то в Поволжье и тогда же, в конце сороковых, стал прошлым, о котором Эрнст Теодорович вспоминать не любил. Марта Ивановна ушла от Кригера в небытие года три назад, оставив ему несколько коричневых
Товарищ Соколова откланялась и ушла. Понятые толклись в прихожей, а мы прошли в комнату.
– Хорошая библиотека, – сказал Вадик, подходя к полкам. – То-то родственнички обрадуются.
– Тут в основном по истории, – сказал я. – А родственников у него совсем нет, я уж рассказывал. По крайней мере, в России.
– Да ну? – удивился Вадик и потянул за кожаный корешок одну из книг. – “Уложения царя Алексея Михайловича”. Антикварная вещица!
Раскиданная во времени Марта Ивановна смотрела нам в затылки холодным взглядом.
– Не отвлекайся, Вадик, – хмуро бросил ему Сухов. – Пойди лучше на кухню, осмотрись там.
Не знаю, что хотел найти в квартире Сухов. А еще мне было непонятно, зачем он притащил с собой меня. Я даже подумал, не подозревает ли он меня и не рассчитывает ли, что я расколюсь на месте преступления?
Сухов сидел у кригеровского письменного стола, выдвинув большой центральный ящик, и без видимого энтузиазма перебирал бумажки.
– Нашли что-нибудь? – спросил я. Он живо ко мне обернулся'
– А что я должен искать?
Я пожал плечами, подошел ближе и встал у него за спиной. Письма и записные книжки полувековой давности, какие-то записи.
– Поглядите-ка, – сказал Сухов, – это по вашей части. Он протянул мне стопку листков. Сухов, как видно, разделяет мнение, что человек, который работает в газете, имеет прямое отношение к литературе. В стопке были стихи. Почерк мало походил на кригеровский, да и вряд ли старик стал бы вдруг на склоне лет баловаться виршами. Бумага была совсем свежая, чего я не сказал бы о стихах. Просмотрев несколько страниц, я понял, что они, скорее всего, принадлежат какому-нибудь культурному юноше, томимому неясными чувствами. Я ясно представил себе розовощекого акселерата, тоскующего над листом бумаги. Первое стихотворение начиналось так:
За что же мне такая мука? И долго ли ее терпеть? Наука будет впредь, наука! Да только – будет это “впредь”?
Литература, конечно, призвана ставить вопросы, но не в таком количестве. Я отдал стихи обратно Сухову.
– Белиберда? – спросил он.
– Не Байрон, – ответил я, и он понимающе кивнул. На кухне гремел посудой Вадик.
– Ну что там у тебя? – крикнул ему Сухов.
– Старичок жил
– Это все?
– Пока все...
– Послушайте, – сказал я, – а у меня тут какая роль?
Сухов взглянул как бы с интересом:
– Вы сами-то как считаете?
– Не знаю, – честно ответил я.
Он помолчал в задумчивости, а потом заговорил, перейдя почему-то на “ты”.
– Подумай сам, что мне делать? Убили человека – да еще не поймешь, каким образом. Убили не в квартире, так что это не место преступления. Ограбить не хотели, да и нечего тут грабить. Что же тогда? Нужны, стало быть, связи, нужны знакомства, хоть какая-нибудь зацепка. Я тут могу двое суток все перерывать, стены могу простукать и полы, а все без толку. Потому что я не знаю не только, где искать, по даже, что искать.
– И я не знаю, – сказал я.
– Не знаешь, – согласился Сухов. – Но тебе есть над чем подумать.
И вдруг сказал просительно:
– Подумай, а?
Я оглядел комнату. Я не очень-то верил, что мы найдем что-нибудь в квартире. Что это может быть? Письмо, записка, дневник? Кригер был человек одновременно увлекающийся, открытый, рассеянный и прямой. Конспиратор, в моем представлении, из него был бы никудышный. Если даже это “что-то” было в квартире, куда он мог его деть? В книги? Исключено! В последние годы он становился все более рассеянным, всегда не помнил, куда сунул очки, забывал, платил ли он уже в этом месяце по счетам, и сам над собой за это посмеивался. Нет, в книги он не сунул бы ничего ценного, побоялся бы потом не найти. Тогда куда? Кроме застекленной, открытой со всех сторон горки, других шкафов в доме нет, все свои носильные вещи Кригер держал в стенном. Там? И тут я подумал про конфетную коробку.
– Где она у него лежит? – спросил Сухов.
– Всегда лежала в горке.
Сухов быстро осмотрел горку снизу доверху:
– Какого она примерно размера?
– Большая. Сантиметров тридцать на двадцать.
– Тут ее нет.
Осмотрели стенной шкаф в коридоре. Безрезультатно.
– Где еще не смотрели? – спросил Сухов.
– Антресолью – ткнул пальцем из кухни Вадик.
– Залезай, – скомандовал ему Сухов. Вадик принес табуретку. Я подумал, что при таком росте ему можно было бы и не утруждаться. Искал он недолго.
– Фу, ну и пылища там, – сказал он, слезая на пол. – Эта, что ли?
В руках его была коробка, перевязанная лентой. Пыли на ней совсем не было. Я сказал:
– Эта.
Сухов принял ее у Вадика и перенес на стол в комнате. Мы все встали у него за спиной. Сухов развязал ленту и снял крышку.
Врать не буду – эффект был потрясающий. Мертвый Кригер на полу лифта поразил меня меньше, чем то, что я увидел в его полинялой конфетной коробке. Поверх записок, безделушек, поверх засохшей магнолии лежал, нахально придавив все это, черный пистолет.
– “Макаров”! – ахнул у меня над головой Вадик, а Сухов быстро накрыл коробку крышкой. Но я успел разглядеть на рукоятке пистолета металлическую пластинку с дарственной надписью.
– Вадик, – сказал Сухов, не отрывая рук от коробки, – звони в отдел, скажи: нашли ствол. Тот самый. Пусть присылают группу, будем искать тут подробней.
– Какой “тог самый”? – спросил я у Вадика, крутившего диск.
– Три недели назад обчистили, сволочи, квартиру у одного генерала... – начал он.
– Петренко? – рявкнуло у меня над ухом, и я увидел, как Вадик сделался меньше ростом.