Мрачные истории, как вы любите
Шрифт:
Уборка спальни далась ему крайне тяжело (мне тоже), но когда дело дошло до её маленького кабинета, который был чуть больше кладовки, примыкавшей к прихожей, он наотрез отказался.
— Я не могу, Марк, — сказал он. — Просто не могу. Это меня сломает. Сделай сам. Упакуй её бумаги и положи их в подвал. Я просмотрю их позже и решу, что нужно сохранить.
Но, насколько мне известно, он так никогда и не взглянул на них. Эти коробки до сих пор стоят там, где я их оставил, под столом для настольного тенниса, в который никто не играет с тех пор, как мы с мамой устраивали там "зарубы". Мама красочно ругалась всякий раз, когда я наносил удар, с которым она не могла справиться. Убираться в её маленькой "комнатке для размышлений", как она её называла, было тяжко. Смотреть на пыльный стол для настольного
Через пару дней после необычного интервью отца с Рут Кроуфорд я вспомнил, что прежде чем войти с парой пустых коробок в мамину "комнатку для размышлений" и прибраться там, я принял валиум. Когда я добрался до нижнего ящика её стола, то нашёл там стопку блокнотов на пружине, и, открыв один из них, увидел безошибочно узнаваемый наклонный почерк своего отца. Записи в блокноте были сделаны до прорыва, после которого каждая его книга, даже первая, становилась бестселлером.
Его первые три романа, написанные ещё до того, как текстовые процессоры и компьютеры стали обычным явлением, были набраны на машинке "Ай-би-эм Селектрик" [180] , которую он каждый день таскал домой из городского офиса Харлоу. Он давал мне почитать эти машинописные рукописи, и я прекрасно их помню. Там были места, где он зачёркивал слова и добавлял другие между строк, места, где он прочерчивал ручкой пару абзацев, если те были слишком длинными — так делали до появления кнопки удаления. Иногда он использовал клавишу "x", и "Прекрасный чудесный день" превращался "xxxxxxxxx чудесный день".
180
Серия электромеханических пишущих машин американской компании Ай-би-эм.
Почему я рассказываю об этом? Потому что в готовых рукописях "Грозовой бури", "Ужасного поколения" и "Шоссе 19" было мало зачёркиваний и исправлений. Блокноты на пружине, напротив, были полны вычёркиваний, причем на некоторых страницах их было так много, что трудно было прочесть текст. Другие страницы были полностью зачеркнуты, как будто в ярости. На полях были проставлены заметки вроде "Что будет с Томми?" и "Не забудь про комод!!!". Всего таких блокнотов набралась дюжина, и в самом низу лежал явно пробный вариант "Грозовой бури". Он не был ужасным... но и не был особо хорошим.
Вспоминая последний вопрос Рут, а также тревожный звонок моей матери в 1978 году, я нашел коробку с архивами, содержащую те старые блокноты. Я вытащил тот, который мне был нужен, и начал читать его, сидя со скрещенными ногами под голой лампочкой.
"Шторм приближался!
Джейсон Джек стоял на крыльце и смотрел, как на западе формируются черные тучи. Гром гремел! Молнии били повсюду! Разбиваясь о землю, как тараны огня! Ветер начал дуть, завывая. Джек был сильно напуган, но он не переставал смотреть. Огонь перед дождем, подумал он. ОГОНЬ ПЕРЕД ДОЖДЕМ!"
Эти слова рождали образы, и была попытка повествования, но всё это было как-то неумело и банально. На той странице и на последующих отец старался выразить то, что видел в своем воображении. Как будто он понимал, что описывает не очень хорошо, и всё время пытался, пытался, пытался сделать лучше. Это было болезненно, потому что могло получиться... но не получалось.
Я спустился вниз и взял экземпляр "Грозовой бури" с полки в кабинете отца. Открыл первую страницу и прочитал:
"Надвигался шторм.
Джек Элвей стоял на крыльце, засунув руки в карманы и наблюдая, как на западе сгущаются черные, как дым, тучи, заслоняя собой звезды. Заворчал гром. Вспышки молний озаряли облака, придавая им вид сложных узоров, как ему казалось. Ветер начал усиливаться. Огонь перед дождем, подумал мальчик. Огонь перед дождем. Эта мысль приводила его в ужас, но он не мог оторвать свой взгляд".
Сравнивая плохую (но над которой явно старались) рукописную версию с окончательной версией в книге, я сначала вспомнил о фресках Буча ЛаВердье на свалке, а затем о его картине с Элвисом и Мэрилин на ярмарке, которая была продана за три миллиона долларов. Я снова подумал, что одна была бутоном, а другая —
По всей стране, да что там по стране — по всему миру, мужчины и женщины рисуют картины, пишут книги, играют на музыкальных инструментах. Кто-то посещает семинары, мастер-классы и художественные курсы. Кто-то платит личным учителям и педагогам. Плоды их трудов искренне восхищают друзей и родственников, которые говорят что-то вроде "Ух ты, как здорово!", а затем забывают о них. Когда я был ребенком, то всегда наслаждался рассказами своего отца. Они меня завораживали, и я думал: "Ух ты, как здорово, папа!" Уверен, что люди, проезжавшие мимо свалки, видели дерзкие и живые фрески дяди Буча о городской жизни и думали: "Ух ты, как здорово!" и ехали дальше по своим делам. Потому что всегда кто-то рисует картины, кто-то рассказывает истории, кто-то играет на гитаре композицию "Зови меня ветерком" [181] . Большинство из них забываются. Некоторых запоминают. И лишь крайне немногие оставляют неизгладимый, неповторимый след. Почему так происходит, я не знаю. И как эти два провинциала совершили скачок от хорошего к очень хорошему, а затем к великому — этого я тоже не знал.
181
Рок-песня американского певца и гитариста Джей Джей Кейла.
Но я всё-таки выяснил.
Спустя два года после краткой беседы с Рут Кроуфорд папа снова осматривал лилейники, росшие вдоль забора. Он показывал мне, как отдельные цветы стали появляться по ту сторону забора, даже на другой стороне Бенсон-стрит, когда я услышал приглушенный треск. Первым делом я решил, что он наступил на упавшую ветку. Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, с открытым ртом, и я подумал (я помню это отчетливо): вот так выглядел папа в своем детстве. Затем он наклонился вбок. Схватился за забор. Я схватил его за руку. Мы оба промахнулись. Он упал на траву и начал кричать.
Я не всегда носил с собой мобильный телефон — я не из того поколения, которое скорее забудет надеть нижнее белье, чем выйдет на улицу без телефона, — но в тот день он у меня был. Я сразу же позвонил в службу 911 и сообщил, что мне нужна скорая помощь по адресу Бенсон-стрит, 29, потому что с моим отцом произошел несчастный случай.
Я опустился на колени рядом с папой и попытался выпрямить его ногу. Он лишь вскрикнул и запротестовал: "Нет-нет-нет, это больно, Марки, это очень больно". Его лицо побелело, как свежевыпавший снег, как брюхо Моби Дика [182] , как амнезия. Я никогда не ощущал себя старым, вероятно, потому что человек, с которым я жил, был намного старше меня, но в тот момент я почувствовал себя глубоким стариком. Я велел себе не терять сознание. Велел себе не получать сердечного приступа. И надеялся, что машина скорой помощи Харлоу (которую в своё время оплатили мой отец с Бучем) находится поблизости, потому что скорая из Гейтс-Фоллс приедет через полчаса, а из Касл-Рока — ещё дольше.
182
Гигантский белый кит из одноименного романа Германа Мелвилла.
Никогда не забуду крики отца. Слышу их до сих пор. Перед самым приездом машины скорой помощи Харлоу он потерял сознание. Это было даже облегчением. Они поместили его в машину с помощью подъёмника и отвезли в больницу Святого Стефана, где его стабилизировали — если можно стабилизировать девяностолетнего старика — и сделали рентген. У него сломалось левое бедро. Особой причины не было; это просто возраст. И это был не просто перелом, как сказал мне ортопед. Бедро словно взорвалось.
— Не уверен, как лучше поступить, — сказал доктор Патель. — Если бы он был вашего возраста, я бы, конечно, порекомендовал замену тазобедренного сустава, но у мистера Кармоди запущенный остеопороз. Его кости как стекло. Все кости. И, конечно же, он в преклонном возрасте. — Он развел руки над рентгеновскими снимками. — Решайте сами.