Мракобес
Шрифт:
На похоронах своего второго ребенка Доротее невольно подумалось: может, и впрямь кто-то положил на нее дурной глаз? Как в воду глядел тогда Бальтазар…
Доротея отбросила с груди на спину две толстые желтые косы. Так задумалась, что вздрогнула, когда сзади подошел Эгберт.
– Опять завтрак задержала? – недовольно проговорил он, усаживаясь за стол.
Доротея поставила перед ним тарелку, встала, сложив руки на животе. Молча стояла, ждала, пока муж позавтракает, чтобы можно было убрать за ним посуду.
– Устал я от твоего брата, Доротея, –
Доротея подала хлеб, колбасу, налила хлебного кваса.
– Раньше добывали руду без всякого пороха, – продолжал Эгберт, отлично зная о том, что жена не слушает. – Я начинал еще в те годы, когда твердь размягчали огнем, а не порохом. Раскладывали мы тогда перед плоскостью забоя костерчик, повыше, чем те, на которых отцы Иеронимус и Ремедий поджаривают оттербахских ведьм. Опасное дело было, чуть с проветриванием недогляд – беда, все задохнутся.
Доротея думала о ведьмах. И о девочке, которую похоронили вчера. Тяжело вздохнула, всей грудью.
Эгберт все не унимался:
– Горячий камень, бывало, обливаешь водой, все вокруг шипит, потрескивает. Вобьешь в трещину мокрый деревянный клин, он разбухает – и камень крошится… Так и работали, хоть и опасно, но проверено. А твой Бальтазар чуть что – сразу сует свой длинный нос: подорвем да подорвем. От его озорства Ханнес Зефцер оглох и головой трясет, а крепкий еще мужик был…
Отодвинул тарелку, встал, пошел к двери.
– Эгберт, – сказала женщина ему в спину.
Эгберт обернулся через плечо.
– Что?
– Третьего дня заходила Рехильда Миллер, – начала Доротея, – вызывалась помочь с родами.
– Это ваше бабье дело, – отрезал Эгберт.
– Так идти мне к ней? – несмело спросила Доротея. – Звала.
– Сходи, если надо.
– Так… девчонка-то вчерашняя, которую хоронили, ведь у Рехильды в прислугах была.
– При чем тут девочка?
– Как с кладбища шли, Лиза говорила… будто сама Рехильда девчонку и извела.
– Не морочь мне голову, дурища, – рассердился Эгберт.
– Так идти к ней? – повторила Доротея.
– Боишься – так не ходи, – сказал Эгберт. – Мало, что ли, толковых баб вокруг. Попроси Катерину Харш, она поможет.
И вышел, хлопнув дверью.
Доротея нахмурила светлые брови, почти не видные на бледном лице. Медленно проходили мысли в голове у Доротеи.
Мертвая девочка.
Красавица Рехильда Миллер, добрая, отзывчивая.
Дети Доротеи.
Эгберт-младший, умер в полтора года от скарлатины.
Марта, три года, от удушья.
Николаус, два года, утонул в Оттербахе (и как не доглядели?)
Анна, полгода…
Доротея тряхнула головой, провела рукой по животу. И снова потекли знакомые, много раз пережеванные мысли.
…Сходить на рынок, купить мяса…
…Пригласить ли Бальтазара на воскресный обед?..
…Заглянуть к Катерине Харш, жене Конрада…
Неспешно передвигались доротеины мысли. Как коровы
Как восход и закат.
После вчерашнего дождя земля раскисла, так и липнет к ногам. Еще неделя таких дождей – и не дай Бог не выдержит плотина, возведенная вокруг шахты, чтобы не затопило ливневыми водами. Строили-то ее шесть лет назад, еще при прежнем бургомистре.
Грунтовые воды из шахтных стволов откачивали при помощи конного ворота. Старый Тенебриус, известный в городе нищий, который знал все на свете, относился к этому с нескрываемым неодобрением: для такой работы лошади, мол, слишком дороги. И пускался в мутные воспоминания: в его-де время ворот крутили рабы. «Да какие еще рабы, Тенебриус?» – ярился Бальтазар Фихтеле, местный умник, наседая на старика со своими дурацкими расспросами. Тот отмахивался, плевался – не хотел попусту тратить слова на споры с молокососом.
Тенебриус был странным человеком. На вид ему можно дать лет шестьдесят. А можно и все сто. Можно и двести, но лучше об этом не думать.
У него неопрятная лохматая голова, серые волосы, крупный острый нос и большой рот без единого зуба. На загорелом до красноты морщинистом лице горят крошечные черные глаза – невольно поежишься, если зацепишь их взглядом.
Нищий жил в лачуге, кое-как слепленной из всякого хлама, на самом берегу Оттербаха, у старого, давно уже обвалившегося забоя. Туда и ходить-то не любили.
Среди горняков бродили упорные слухи о призраках, гнездящихся под землей, в затопленных или засыпанных шахтах. С этим суеверием ничего не могла поделать даже католическая церковь. Время от времени отец Якоб вдохновлялся очередной буллой, добравшейся из Рима до дикого горняцкого прихода, затерянного среди Разрушенных гор. И отважно выступал в одинокий крестовый поход против шахтерского язычества. Но его пламенные проповеди скоро забывались, а страхи – вот они, страхи, каждый день рядом, и забыть о себе не дадут.
Куда больше успеха имели рассказы доротеиного брата Бальтазара. Чему-чему, а складно врать, подливать масла в огонь да стращать глупых баб и суеверных рабочих в университете его научили. И нужно отдать должное Бальтазару – истории он сплетал преискуснейше, просто мороз по коже. И хочется уйти, а любопытство не отпускает, заставляет слушать дальше. Хоть все и понимали, что подрывник Фихтеле – сумасшедший, а поневоле верили. Больно уж убедительно врал.
Шахта, которую облюбовал Тенебриус в качестве соседки, и вовсе пользовалась недоброй славой. Ее называли «Обжора», потому что там постоянно гибли люди – то обвал, то вентиляционный ствол рухнет. Но больно уж много серебра добывали из ненасытного брюха Обжоры. И горняки, в который уже раз махнув на все рукой, брались за выгодный подряд. И Обжора проглатывала их, одного за другим. Так и шло год за годом, пока однажды не обвалилась, погребая под собой и серебро, и пятерых человек, и все их оборудование.