Мсье Гурджиев

Повель Луи

Мидлтоп Мурри был и впрямь пленником самого себя, как говорит Кэтрин Мэисфилд, он никогда не мог забыть о собственной персоне. Он жил, терзаясь оттого, что его жена женщина восхитительная, но разрушенная болезнью тела, сердца и души; женщина, чья жизнь висит теперь на волоске, в то время как он не испытывал метафизического страха или, скорее, понимал подобный страх только умом, но не более того.

«Перестаньте быть таким впечатлительным, перестаньте мучить себя, перестаньте что-либо чувствовать. Здесь нужна решимость, а не жалкое самокопание, внушал ему Д.Г. Лоуренс. В этом весь ваш порок: вы готовы сгноить собственную мужественность и, надо думать, именно к этому стремитесь».

Прислушайтесь к совету Лоуренса! Он говорит: «Измените свою природу!» Но как ее изменишь? И нужно ли ее менять? Не лучше ли принять себя таким, каким тебя создала природа? Мидлтон Мурри отлично сознавал, в чем его «порок», знал, что центром его жизни был он сам, хотел он того или нет. Но из глубины его «я», постоянно исследуемого, ощупываемого, судимого, которое он то жалел, то превозносил,

поднималась настоящая боль, крик раненой любви к Кэтрин, Кэтрин умирающей и с проницательностью умирающих вершащей суд над его неспособностью выйти за рамки самого себя. Это было его участью, настоящим крестом супруга, который ее все-таки любил и тщетно тянулся к ней. Будучи неспособным от него отказаться, он называл этот крест «своей целостностью».

Как все становилось трудно! «Ей хотелось, чтобы я не обращал никакого внимания на ее болезнь, пишет Джон Мидлтон Мурри, но это было невозможно. Я был в таком отчаянии, что вечером, когда мы лежали рядом, приступы ее кашля заставляли меня содрогаться до самой глубины души. Было невыносимо видеть ее исхудавшей, с воспаленными глазами, превратившейся в тень. Я стоял в очередях, чтобы найти для нее подходящую пищу, но упорство, с которым я это делал, казалось ей неуместным. Почему я не мог забыть об этом несчастье? Иногда на меня находили приступы такого страшного отчаяния, что мне казалось, будто я попал в ловушку. То, что она могла истолковать мою тоску как желание освободиться от ее присутствия, переполняло чашу».

Кэтрин видела, что она несправедлива. Страх смерти толкал ее на подобную несправедливость. Джон чувствовал, что не способен преодолеть страх перед завтрашним днем, предстать перед Кэтрин в обличье сверхчеловека, который легко отбрасывает мысль о смерти, считает ничтожными мучения супруга, внезапно обездоленного болезнью своей жены, и, в порыве доверия и превосходства, зажигает на брачном ложе огонь спасительной любви, любви феерической, побеждающей все, в том числе и бациллы Коха. Она смотрела, как он волнуется, как борется со своим бессилием и страдает, подобно любому заурядному человеку. Под этим взглядом у него окончательно уходила почва из-под ног, он делал одну ошибку за другой. А она уже мечтала о том, чтобы превозмочь свою болезнь, выпутаться из трясины их отношений, чтобы ступить на твердую почву, где Джон и Кэтрин будут уже не страдающими телами с омраченными душами, но двумя воплощениями кристально чистой любви.

Чтобы достичь этой твердой почвы, необходимо было порвать с тошнотворным очарованием пары Кэтрин Джон. Ей нужно было умереть в качестве Кэтрин, супруги Джона, созданной из капризных настроений, скрытых опасений, преходящей нежности, непостоянных чувств; короче говоря, нужно было умереть той, кого любил Джон искренней, но нерешительной любовью, и стать другой, возродиться. Джон же отказывался умереть ради самого себя. Он не хотел пускаться в эту авантюру. Кэтрин еще раз осудила его за малодушие. Она убеждала себя, что достаточно умереть и воскреснуть ей одной, чтобы возродить их любовь, но не забывала при этом, что он, как всегда, слишком привязан к своему мелкому «я» и предпочитает посредственность их отношений подлинному союзу, а поэтому ей нужно бежать прочь, чтобы помочь ему перейти вместе с ней в мир настоящей жизни и истинной любви. А он, ожидая, медлил на противоположном берегу, словно курица-наседка, бессильно машущая крыльями. С наивным и в то же время хитрым эгоизмом, с жалкой гордостью интеллектуала, которому кажется, что он защищает свою «целостность», укрываясь в собственной скорлупе, он страдальчески смотрел, как Кэтрин уходит от него на этот раз куда дальше, чем уходила раньше по знакомым дорожкам физического недуга.

По правде говоря, я не думаю, что следует, по примеру Роланда Мерлина, пожимать плечами и объявлять, что Мидлтон Мурри не был «мужчиной». Хотел бы я посмотреть, как поступил бы в подобной ситуации сам Роланд Мерлин. Я даже думаю, что Лоуренс, каким бы сильным человеком он ни был, быть может, удержал бы Кэтрин в ее «обычной жизни», но лишь воздействовав на нее более резко, и тогда она бы умерла в отчаянии на койке санатория, а не Дождалась того дня, когда, полная надежд, скончалась в своей комнате в Аббатстве. Нам легко судить человека, если он не соответствует нашим пристрастиям: это составляет часть жестокой и абсурдной игры, являющейся нашей жизнью. Но мы не можем позволить себе судить его. «Бог ему судья», говорят добропорядочные люди. И я поостерегусь судить Мурри, так же как остерегаюсь, на протяжении всей этой книги, судить Гурджиева. Мурри ничего не мог сделать для Кэтрин. Кэтрин же могла сделать для себя лишь то, что она сделала. Я думаю только о стечении обстоятельств, как материальных, так и других, которые позволили Кэтрин умереть в тот самый день, когда ее муж приехал в Аббатство, о таинственном стечении этих обстоятельств. Я полагаю, что в этом есть тайный смысл. Я не могу его расшифровать, но мне кажется, что Гур-джиев сыграл здесь определенную роль или, точнее, что вовсе не случайно трагедия разыгралась под крышей дома, владельцем которого был такой человек, как Гурджиев.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Беседы с Ореджем. Путешествие в Париж и тщетные усилия доктора Манухина. «Мы должны стать «детьми солнца»». Решение пуститься в авантюру под названием «Гурджиев». В поисках сознательной любви.

В ЛОНДОНЕ, как и было договорено, Кэтрин Мэнсфилд посещает доктора Сорапюра. Он успокаивает ее в отношении состояния сердца. Джон радуется, но ей уже безразлично

мнение врачей. Надежды Джона на положительные перемены в их с Кэтрин совместной жизни, основанные на медицинских заключениях, лишь доказывают его слабость, его страх перед истинной проблемой. Все стало мучением, все подтверждает глубокий разрыв. Она поселяется у подруги, в то время как он едет в Селсфилд. Отныне ей необходимо одиночество. Он только помешал бы ей. Джон считает, что она теряет себя, что рискует потерять их обоих. Когда Кэтрин видит его, слышит его голос, ей порой становится страшно пуститься в эту авантюру, она начинает сомневаться, колебаться. Она просит его побыстрее уехать. Что до него, возможно, он предпочел бы ничего не видеть, ничего не знать, спрятать голову под крыло. Кэтрин остается в Лондоне, чтобы пройти курс лечения у радиолога. На самом деле она лечится у него лишь для того, чтобы сделать приятное мужу, чтобы поддержать иллюзию Джона, будто прежняя жизнь продолжается. Она вступает в группу Успенского. Ищет ключ к «истинному изменению».

Вот что Кэтрин записывает в своем дневнике:

«Моя первая беседа с О. состоялась 30 августа 1922 г.

В тот день я, прежде всего, сказала ему, что не могу примириться с мыслью, будто жизнь обязательно ниже того, что мы о ней думаем. У меня было чувство, что так происходило почти со всеми, кого я знала, да и с теми, кого не знала. Не успевала закончиться их молодость, полная хоть каких-то сил и порывов, как вместе с нею обрывалось и их духовное развитие. В тот самый момент, когда приходит пора собрать все свои силы, начать по-настоящему управлять собой, короче, действовать как взрослый человек, они начинали разменивать сокровища сердца на тысячи мелких желаний. При мысли о таких людях мне представляется река, превращающаяся во множество мелких ручейков, протекающих по болотистой местности.

Эти люди, безусловно, тешились иллюзиями в отношении самих себя. Они называли это измельчание «повышенной терпимостью, разносторонними интересами, чувством меры», с тем, чтобы этот процесс не исключал возможности «жить». Или же видели в нем способ ускользнуть от внутренних голосов, от самоанализа способ наиболее легкий и, следовательно, помогающий им лучше проводить свою жизнь. Но рано или поздно по крайней мере, так происходит в книгах в них зарождалось чувство глубокого сожаления, беспокойства, ощущение, что ты чего-то лишен. И тогда в глубине их души раздавался беззвучный крик, отзывающийся эхом во всем их существе:

«Я не достиг цели. Остановился на полпути. То, что у меня есть, это вовсе не то, чего я желал. Если все это так, тогда не стоило и жить!»

Но я-то знаю, что это не так. Да и как об этом узнаешь?»

Возьмем случай с К.М. С самых давних времен, которые она только помнит, она вела ложную жизнь. В то же время с начала и до конца этой жизни были моменты просветления, дававшие ей почувствовать, что существует возможность чего-то иного… «

30 сентября.

Знаете ли вы, в чем состоит индивидуальность?

Нет.

В сознательной воле. Это, значит, сознавать, что ты обладаешь волей и способен к действию.

Да, это правда. Замечательные слова».

В этих заметках можно найти первые темы Учения. Теперь для Кэтрин Мэнсфилд речь идет о том, чтобы овладеть этой сознательной волей, или, как еще говорили в группах, этой «волей к воле», позволяющей действительно влиять на себя и владеть собой, развивать в себе центр тяжести, самому делать что-то с собственной жизнью, а не быть больше целиком «переделываемым» ею, установить постоянную связь с энергией мироздания, и если ты любишь, то любить действенно, то есть ощущать себя и любимое тобой существо в состоянии вечной духовной полноты. Возможно ли это? Серьезные люди говорят, что да. И даже готовы представить этому доказательства. Ими обладает их Учитель, Гурджиев. Во всяком случае, Кэтрин чувствует себя призванной вступить на этот путь. Ее биографы часто дают понять, что она стремилась лишь к тому, чтобы обрести физическое здоровье. Они опираются на некоторые строки, где она действительно объясняет мужу, что Гурджиев поможет ей выздороветь скорее, чем те доктора, которых заботит лишь ее тело. Но я думаю, кроме собственного выздоровления, она мечтала также и о возрождении великой человеческой любви. Я полагаю, что в глубине души Мидлтон Мурри был с этим согласен. Она не могла сказать ему о том, на чем основывались ее надежды. Для этого пришлось бы поднимать вопрос об их отношениях, перебирать болезненные проблемы всех супружеских пар вообще и их собственной в частности. Лучше всего этого не касаться. Сам их разрыв уже был драмой, равно как и намерение Кэтрин вступить в общество Гурджиева. Решившись на это окончательно, или почти окончательно, нужно было вновь замолчать или говорить как можно меньше.

ЧЕРЕЗ месяц после встречи с Ореджем Кэтрин решает поехать в Париж. Мужу она говорит, что ее врач-радиолог недостаточно компетентен. «Я совершенно не удовлетворена чисто экспериментальной методикой, которую он использует при лечении. Видите ли, доктор Уэбстер обычный радиолог. Он не осматривает и не взвешивает пациента, не обходится с ним так, как это принято в клинической практике». Она заявляет, что ей нужно обратиться к лучшему специалисту в этой области, доктору Манухину, который живет в Париже. «Ради этого я готова остановиться в любой гостинице, на любой окраине». Таким образом, она предупреждает возражения, которые выдвинет Мидлтон Мурри: трудности путешествия при ее физическом истощении, неудобства жизни в гостинице для такой тяжелой больной, как она, и т. д. Но Кэтрин скрывает истинную цель своего предприятия: поездку в Фонтенбло, встречу с Гурджиевым.