Мсье Гурджиев
Шрифт:
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Жоржетт Леблан жена, секретарь и переводчик Метерлинка. Замок в Виллене. Как я нашел и тут же утопил несколько писем Жоржетт Леблан. Развод в возрасте, когда женщина уже не способна «начать сначала». «Храбрая машина». Она идет тем путем, который Метерлинк только лишь воспевал… Поклон Фениксу.
ЖОРЖЕТТ Леблан умерла в Канне в 1941 году. Она дожила до семидесяти двух лет. С 1924 года, то есть с пятидесяти шести, она «работала» с Гурджиевым.
Жоржетт Леблан была певицей, дебютировала в Опера-Комик. Однако уже ранние произведения Метерлинка привели ее в такой восторг, что она подписала контракт с брюссельским театром «Монне», чтобы жить поближе к Метерлинку. В Париже в круг ее общения входили Сар Пеладан, розенкрейцеры, Элемир Бурж и Морис Роллина оба друзья ее брата, романиста Мориса Леблана. В Брюсселе она пела в «Наваррке» Жюля Массне. Ей удалось познакомиться с Метерлинком, и в течение двадцати трех лет они были мужем и женой. В 1918 году их отношения закончились мучительным
После разрыва с Метерлинком она попыталась добиться славы в Америке, и это ей почти удалось. Вернувшись во Францию, Жоржетт Леблан покидает сцену, только снялась в фильме «Бесчеловечный» по своему же сценарию, шедевре французского немого кино, поставленном режиссером Марселем Лербье.
ЕЕ РАЗРЫВ с Метерлинком наделал шуму в самых различных кругах. Задавались вопросом: действительно ли Жоржетт Леблан была музой Метерлинка, как это утверждается в ее воспоминаниях? [14] Бернар Грассе в предисловии к ним лишь вскользь касается этой темы, но по некоторым туманным намекам можно сделать вывод, что он с подобным утверждением не согласен. «Виновна» ли она, что Метерлинк ее бросил? Сама она отрицает это. Он молчит. Три года назад мне довелось побывать в Виллене, где стоит замок, в котором они жили. Целые сутки я осматривал его в компании одного бизнесмена главного редактора парижской газеты, как я понял, поверенного в делах вдовы Метерлинка. Пока я находился на этом корабле, который вот-вот постигнет кораблекрушение, я все время старался уединиться, чтобы помечтать в тиши. Произведения Метерлинка никогда не. вызывали во мне телячьего восторга, но были мне близки уже потому, что у нас обоих фламандские, гентские корни. В комнатах замка, с выщербленным паркетом, выбитыми окнами, содрогающихся от грохота кирок и визжания пил, я старался отыскать тень Метерлинка, так любившего порядок, комфорт, уединение, но также и громкую славу. Человека вполне плотского, телесного, но тем не менее предававшегося созерцанию со страстью йога. Таковы все великие художники нашей родины. Я пытался вдохнуть жизнь в этот дом, погружаясь в глубины своей фламандской души и в то же время прекрасно понимая, что больше этому дому уже не доведется жить жизнью, которую даровал ему Метерлинк. Дальше в нем будут селиться одни чужаки, а людям, не смыслящим в мореплаванье, не удержать на плаву этот обломок кораблекрушения, не лечь на тот курс, которым шел сей корабль, когда он еще был им. В конюшнях, где все кормушки заржавели, а перегородки сгнили, я обнаружил сундук со старыми платьями, перьями, вуалетками. И на самом его дне связку писем. Эти письма, написанные Жоржетт Леблан перед самым разрывом, соответственно кое-что проясняли. Прочитав три-четыре из них, я положил связку обратно в сундук. Уверен, что мне довелось быть единственным читателем этих писем. Наверняка потом их уничтожил какой-нибудь строитель или ликвидатор, а может, просто сын садовника. Да это и неважно: они погрузились в океан, которому суждено было поглотить фрегат Метерлинка, вознесенный на вилленский холм. А уж если я дал письмам утонуть, то не буду сейчас их пересказывать.
14
Georgette Leblanc, Souvenirs (1895 — 1918), precede d`une introduction de Bernarde Grasset, ed. Grasset, 1931.
Замечу только, что Жоржетт Леблан вовсе не та обуреваемая тщеславием звезда, не бездушная и глуповатая позерка, каковой ее иногда представляют [15] . Прочитанные мной письма безусловно свидетельствуют, что их писал человек добропорядочный. А это главное.
Они сошлись с Метерлинком, когда ей было двадцать шесть. Расстались, когда было сорок девять. Она попыталась просто жить. Жить прежней жизнью, которой жила и в юности, и в блестящую пору зрелости, то есть на высоком душевном и интеллектуальном накале, когда были слиты воедино любовь к мужчине и страсть к искусству. Шесть лет она промыкалась в Нью-Йорке, потом познакомилась с Гурджиевым и стала его горячей поклонницей. Вся ее старость прошла под знаком гурджиевского духовного эксперимента, а это не шутка.
15
К примеру, Франсис Журден, опубликовавший книгу воспоминаний с недобросовестным названном «Без угрызений и злопамятства» (F. Jourdain. Sans Remords ni Rancune.Ed. Correa, Paris), пытается высмеять Жоржетт Леблан: «Она красовалась своей душой точно так же, как своими бедрами». Это лишь одна из гадостей. Но он тут же пытается иронизировать и над Ж.-К. Гюисмансом, что достаточно свидетельствует об отсутствии душевной тонкости у данного горе-мемуариста.
Потом она написала удивительную книгу о той борьбе с отчаяньем, усталостью и смертью, которую вела в Нью-Йорке в течение шести лет. Там же она рассказывала о том, как приобщилась к Учению. Ее книга, увы, почти неизвестная читателю, называется «Храбрая машина» и написана в манере, которая может показаться… своеобразной в духе «звезды немого
«Когда размышляешь о нашей героине, замечал Жан Кок-то, непременно вспомнишь легенду о Фениксе. Птица отряхивает свои разноцветные перышки. Топорщит хохолок. Издает крик. Разводит костер, бросается в него и сгорает. Но уголья пульсируют. Это она силится вновь обрести жизнь».
В следующей главе я приведу отрывок из третьей части книги Жоржетт Леблан «Храбрая машина» только один короткий отрывок, описывающий Гурджиева в последние годы его жизни, когда вернувшаяся в Париж Жоржетт Леблан вошла в круг его учеников.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«Земную жизнь пройдя до половины…» Жоржетт Леблан в оценке Колетт. Кэтрин Мэнсфилд плохо понимала Гурджиева. Следует обладать хорошим здоровьем. Гурджиев и умножение препятствий. Страх больше никогда не обрести себя. Нас надо вспахать, как поле. Религиозная отрава. Ужасное чувство потери себя, изгнания из себя.
ВОТ и для меня наступил этот миг. Приходит он для каждого, и все мы его переживаем как самый тяжкий в жизни. Женщина теряет способность рожать, мужчина трудиться, остается одно предаваться безделью. Чувствуешь себя выброшенным за борт (а был ли ты на борту?). Иной заявляет причем с непонятным удовлетворением: мол, я уже старый, песенка спета, жизнь окончена… По его мнению, срок нашей жизни, уж в лучшем случае, где-то с двадцати до пятидесяти, и то лишь потому, что понятие «молодая женщина» в наше время более растяжимо, чем в бальзаковское. Лично я считаю наоборот: жизнь не закончилась, а только еще начинается. Некоторые полагают, что жизнь это сначала подъем, потом спуск. Я же уверена, что она может и должна быть постоянным подъемом. Она начинается в пятьдесят лет и неуклонно идет вверх. Это и есть настоящая жизнь, но она, безусловно, не та, что была раньше.
У меня возникло чувство, что вся моя предыдущая жизнь была лишь подготовкой к нынешней. Но при этом я вовсе не потеряла интереса к искусству и лунному свету, к музыке и весне. Да и никогда уже я не сумею стать равнодушной к земным радостям, нежной пене будней. И все же, чтобы научиться жить, требуется некоторое самоотречение. Приходится пересмотреть свои взгляды и ценности, освоить множество новых ракурсов, позволяющих увидеть, сколь прекрасна жизнь.
Колетт писала мне в 19… году по поводу моей первой книги «Жизненный выбор»: «Теперь я даже не решаюсь с тобой говорить! Ты пишешь, что мы ничего не теряем, когда разрушилась прекрасная иллюзия и начинаешь понимать горькую правду. Сумею ли я мыслить столь же глубоко? Увы, думаю, что у меня все же другой путь. Прости, но «устремление к знанию» это не мое, как и множество всего другого. Мой удел полузнание, страх, презрение, страстные, но бессильные желания, ненависть и озлобление, когда уже сжимаются кулаки. Меня удивила прости! действительно удивила мощь, которая в тебе таится. Мне бы хотелось, чтобы ты стала королевой чего-то или откуда-то, чтобы люди тобой восхищались».
Однако я вовсе не похожа на тех суетливых особ, которые бросаются вдогонку за любым мелькнувшим проблеском. Я ищу, сомневаюсь, снова ищу, опять сомневаюсь. И так бесконечно, до самого 1924 года. Дальше мои поиски напоминали шарик рулетки замедлили бег, запнулись, покачались туда-сюда и в 1934 году окончательно замерли на месте.
В 1924 году в Нью-Йорке я повстречалась с кем-то и чем-то. И сразу поняла: «Вот она, истина».
С тех пор эта истина всегда со мной. Я ее изучала, причем не всегда добросовестно, иногда чуть ли не предавала ее. Однако ж, какими жалкими были мои уловки. Разбивая их вдребезги, она прокладывала себе дорогу, становясь, все более и более несомненной. Та истина, которую я познала пятнадцать лет назад, и по сей день остается для меня истиной.
Однако ее нельзя выразить ни словом, ни многими словами, ни бесконечным их множеством: тогда она обратится в ложь. Я просто расскажу о том, что почувствовала и поняла, о том перевороте, который произвела во мне истина, слившая все мои стремления в единый, могучий порыв. Я расскажу не то, на что надеялась, а то, к чему научилась стремиться. Начну с того, что отвергну все системы, методологии и верования. Представлю несколько страниц моих заметок и впечатлений. Я надеюсь избежать и малейшего самолюбования, и ложной скромности. Я помню о том, сколь опасно излагать какое бы то ни было учение с иной целью, нежели его опровергнуть. Критикующие всегда вызывают почтение, следовательно, спекулянты, не располагающие ничем, кроме гипотез, смотрятся весьма выигрышно. Ведь гипотеза это нечто вроде спасательного круга для нашего разума, он поможет чуть дольше продержаться на плаву, но потом все равно утонешь. Понимаю, что мое, нащупывающее смысл, слово может показаться глупым, напрасным, неполным, ложным, ограниченным, чрезмерным, возбужденным, истеричным, тщетным. И вообще искания принято считать уделом тщеславных, но если бы я впала в полудрему, уютно устроилась бы в бессмысленном существовании, это было бы еще большим проявлением самодовольства.