Мстители двенадцатого года
Шрифт:
— Я его повешу!
Не повесил князь Волоха — утром с трудом поднялся; настиг его жестокий приступ подагры. Князь страшно ругался, Волох, наполнив водкой кружку, пихал в нее какую-то траву, настой делал. Немного отжав пучок обратно в кружку, наложил его князю на пальцы, обмотал ногу тряпкой.
— Ты чем бинтуешь? — бушевал князь. — Портянкой?
— Зачем портянкой? — не обижался Волох. — Полотенец это.
— Полотенец! Этим полотенецем коню под хвостом подмывать впору.
Волох, не слушая,
Князь встал: левая нога в сапоге, правая — вроде как в бесформенном валенке.
— Ну дурак — так дурак! Чтоб я такой чучелой боем командовал? Снимай разом, надевай сапог.
Волох не дрогнул.
— Лексей Петрович скомандуют. А ваше благородие будут подсказывать. Вот так-то мой батя однова…
— Знаю! — оборвал его князь. — Твой батя однова горилку дует и детей строгает. Дураков вроде тебя.
— Зачем только дураков? — Волох, будто не слушая, оглядывал правую ногу князя, примериваясь — не обмотать бы еще чулок поверх тесемкой, на манер онучи. — У него и умные выходили. Старший брат, к примеру, в офицеры вышел. И высочайшим повелением в дворяне произведен.
— Алешка! — рявкнул князь. — Ты его слышишь? Нашел, каналья, с кем меня ровнять. Что у тебя там в кружке осталось? Ну-ка, дай сюда.
— Невозможно, ваше благородие. Это не пьется, отрава в ней собралась.
— Да? — недоверчиво переспросил князь. — А не отрава, поди, осталась?
— Будет, — пообещал Волох, приближаясь с тесемкой. — Ввечеру. Ножку позвольте, обмотать. Неровен чулок потеряете.
— Шею себе обмотай! — рявкнул князь и, сунув в карман зрительную трубку, припадая на больную ногу, вышел из палатки. — Шибеник!
«Шибеник» (то бишь висельник) глянул ему вслед и осушил кружку с «отравой».
Стоявшие в строю гусары при виде князя, как один, не улыбнулись. Снизу смешон, да сверху грозен. Смотрели не усмешливо, а сочувственно и уважительно. Что за зверь такой — подагра — никто и не слыхал: барская болезнь, но при видимости, как морщится лицо князя от сдерживаемой боли, жалели его от души. Особенно, когда полковник сделал попытку сесть в седло.
— А вот мой батя, как поранили… — завел было Волох, пытаясь помочь.
— Уйди! — рявкнул князь. Сунул левую ногу в стремя, лег грудью на холку лошади, рванулся вверх. Сел, выпрямился — и уже не узнать его!
Приосанился, тронул ус, горделиво огляделся, подозвал Волоха, нагнулся, что-то шепнул ему в ухо.
— Как есть, ваше благородие.
Тронулись колонной, замыкало которую небольшое орудие, взятое на всякий случай. Волох почему-то держался не рядом с князем, а прилепился к Алексею.
— Что тебе князь сказал? — спросил тот Волоха.
— Пустяковину, господин поручик. Иди, мол, к своему бате.
— Точно — к бате? — усмехнулся Алексей. — Не к матери?
— Не очень разобрал, ваше благородие. Горячо было сказано.
— А что за травку ты в водке мыл?
— Мыл… Вы сказали… Не мыл — настойку
— А если хуже станет?
Волох изумился, с детской искренностью.
— От водки? Лексей Петрович, водка ото всякой хвори. И снутри, и снаружи помогает. Снутри согреет, снаружи сгладит.
— От всякой ли? — хмуро вырвалось у Алексея.
Волох коротко взглянул ему в лицо. Весомо проговорил:
— От меры зависит. От иной хвори и чарки хватит, а от иной и ведром не откупишься. — И опять коротко взглянул на Алексея.
Слева от взгорка, с полверсты отступя от дороги, начинался заповедный лес. На краю его ютилась когда-то деревенька; нынче ее нет, только осталась не до конца разваленная часовенка. Возле нее и составился партизанский штаб во главе с полковником Щербатовым. Заруцкой, два ординарца и пятеро лихих гусар охранения. Да орудийный расчет, закативший пушку за дырявую, почти обрушенную стену. Там же привязали лошадей.
Старый князь остался в седле — стоять он не мог, сидеть на бревнышке тоже было неудобно, и больно ногу. А в седле — ровно младенцу в люльке.
Полковник приложил трубку к глазу, повел ее слева направо. Диспозицию изучая. За рощицей лениво закурились дымки — «казаки кулеш варят». Видно еще, как от засадного места коноводы уводят лошадей в лес, а вдоль бывшего ручейка разбегаются люди, ложатся и исчезают. Только над свежей траншеей нет-нет да пыхнет дымок от трубки, чуть видный в чистом осеннем воздухе. Где хоронится Буслай со своими, где Алешка? — не видно и недогадливо. Пусто и тихо. Лишь от казацкого «бивака» донесет порой ленивый стук топора да обрывок озорной песни.
Князь сунул трубку в карман, достал фляжку, сделал добрый глоток.
— И где теперь Волох? Где его черти носят?
Заруцкой усмехнулся, по-княжески тронул ус.
— Волоха, ваша светлость, если что, и черти с фонарями не отыщут.
День между тем разгорался. Теплело. Солнце уже высоко взобралось. Не по-летнему, но тоже хорошо, в полнеба. Издалека донесло слабый, быстро заглохший петушиный крик.
Князь сердито покачал головой.
— Вот и Волох отыскался. Не иначе — охотится. Вернется — вздую.
— Отбрешется, ваша светлость. Соврет, что его в лоб ядром ударило и он в беспамятстве с дороги сбился.
Князь устал. Биться в поле много легче, чем ждать. «Война кончится, — думал князь, — Лешку женю. На хорошей. Может, внучат дождусь. Бабка ихняя остепенится, нянчить станет. Ольку — французскую неглиже — замуж не отдам, пущай в девках старится. От баб да от девок одна лихость в жизни случается. Жалеть их надо». — Такая непоследовательность в мыслях старика просто определялась. Совсем не о том ему думалось. — «Мне б дознаться, кто ж такой на полный полк неполный батальон послал? Ведь на погибель. Дознаюсь — вздую».