Муха с капризами (с илл.)
Шрифт:
«Все требуют справедливости от других, а от себя никто!»
Едва её не заклевали!
Старейшина воспользовался тем, что в конце концов все обезголосили, прокашлялся, чирикнул и продолжал:
«Знайте же, что есть люди ручные и дикие! Чир! Дикий человек готов наброситься на воробьёв из-за любого пустяка. Дикий не любит, когда воробьи таскают у него то, что, как ему кажется, принадлежит ему, человеку. Чир, чир, чир! А вот ручной, совершенно ручной…»
«Ха-ха-ха! — засмеялся выскочка — вожак желторотых. — Ты нас, видно, за малых
Старец ни звуком не ответил на эти издевательские выпады.
Он переждал минутку, перескочил на другую ветку, вытер нос, взмахнул крылышками и снова заговорил:
«Поскольку там, где мы жили до сих пор, то есть в деревне, воробью хорошо только летом, а зимой — не дай боже…»
«Ой, да, да, да!» — пропищал какой-то изголодавшийся воробейка.
«…Я решил, — продолжал старец, — поселить вас на зиму в городе. Здесь и есть город».
«А что такое город?» — вылез с вопросом молоденький воробушек.
Бесхвостый было кинулся на него. Однако старейшина махнул ему крылом и спокойно объяснил:
«Город — это место, где живёт много людей, где есть тёплые чердаки, где на улицах можно найти зерно даже в самый жестокий мороз».
«Даже в мороз? — поразились воробьи. — Чир, чир, чир!»
«Даже в морозы!» — подтвердил старейший воробей.
«А где? Где?» — допытывались молодые.
Старик не захотел ответить вслух. Он подмигнул Бесхвостому. Бесхвостый наклонился к одному маленькому воробушку, сидевшему рядом с ним на ветке, и что-то шепнул ему на ухо. Тот что-то сказал своему соседу. И каждый удивлённо открывал глаза, кивал головой и шептал на ухо следующему только что услышанную новость.
Через минуту по всей липе, от верхушки до самой нижней ветки, звучал изумлённый шёпот:
«Лошади! Лошади! Лошади! Чир, чир, чир!»
А маленькая воробьиха, которая всё время выскакивала с неуместными заявлениями, не утерпела и на этот раз.
«Мы таких вещей никогда не ели!» — возмущённо крикнула она.
Снова получила тычка. И опять стало тихо.
«Итак, возлюбленный мой народ, — сказал воробьиный патриарх, — решил я, что эту зиму проживём мы в городе, где воробью, как я уже говорил, живётся гораздо легче. Но этого мало. Для зимовки выбрал я такой дом, в котором проживает… в котором проживает… — повторил он и после паузы ещё раз с ударением произнёс, — в котором проживает…»
У воробьёв от нетерпения замерло сердце в груди, а маленькая воробьиха опять не удержалась:
«Мы уже слышали, что проживает! Но кто?»
«Совершенно ручной человек», — сказал Патриарх и торжественно оглядел всё собрание.
Воробьи были так ошеломлены этой новостью, что едва-едва, тихонечко чирикали:
«Ручной? Ручной человек? Чир, чир, чир!»
Они и верили и не верили. Переглядывались между собой, посматривали то на Патриарха, то на Бесхвостого.
«Тсс!» — прошипел Бесхвостый и показал клювом на
Все посмотрели в ту сторону.
«Вот как раз идёт „совершенно ручной человек“!» — чирикнул Патриарх.
После этого сообщения наступила такая тишина, словно на ветках не было ни единого воробья.
Неудивительно поэтому, что я, входя в сад, даже и не заметил, что происходит на липе. И Тупи, и Чапа, славные мои псы, проходя мимо липы, не подняли и головы. У кошки Имки, которая вышла мне навстречу, хватало собственных забот — в частности, ей нужно было внимательно следить за Пипушем, вороном, — нашим «ангелом-хранителем», и ей было не до воробьёв. Одна только Муся, галка, у которой всегда были счёты со всеми городскими воробьями, поглядела одним, потом другим глазком на липу и сердито каркнула:
«Уже и к нам их принесло, выродков!»
Воробьи следили за мной, широко открыв клювы. Они забыли их закрыть даже тогда, когда я — а со мной и собаки, кошка, галка и ворон — вошёл в дом.
А когда они опомнились, Патриарха на липе уже не было. Он полетел в скворечник на ясень. То было его постоянное зимнее местопребывание. От скворцов там всегда оставались перья и пух. Словом, кое-какая меблировка. Вдобавок скворечник был хорошо защищён от ветра.
Старому ревматику жилось там, как у Христа за пазухой.
На липе остался Бесхвостый. Воробьи обступили его и принялись расспрашивать. Но Бесхвостый не любил долгих разговоров, а потому сказал им только:
«Старейшина его приручил. Ещё в том году. Он даже корм сам приносит! И боится нас как огня!»
«Боится? — недоверчиво переспрашивают воробьи. — Чир, чир, чир!»
«Да, боится, — заверил их Бесхвостый. — Пусть попробует опоздать с едой, мы ему покажем!»
Воробьи молчали. От изумления у них, как говорится, в зобу дыхание спёрло. Только маленькая выскочка и тут чирикнула:
«Нас он боится, а кошки не боится? Кто хочет, пусть верит, чир, чир, чир!»
За это её опять кто-то клюнул, и она притихла.
Бесхвостый сказал:
«И кошки боится! Я сам видел, как он её кормил. И галки боится — тоже её кормит. Понятно? И ворона боится — того, который за ним ходит».
«Значит, он трус! — дружно чирикнули воробьи. — Трус! Трус! Чир, чир, чир!»
И с этой минуты репутация моя у воробьиного народа сложилась — или, вернее, погибла — окончательно.
Воробьи переговаривались между собой всё тише и тише.
Смеркалось. Наступала темнота.
Утром, едва рассвело, Патриарх вышел из скворечника и занялся утренней гимнастикой — стал отряхиваться на дощечке у входа в свою квартиру. Сразу же появился Бесхвостый. Сел рядом и спросил:
«Начинать?»
Патриарх поглядел на него косо.
«Ты где слышал, чтобы в такое время кто-нибудь в этом доме завтракал? Чир, чир, чир!» — удивился он и неодобрительно покачал головой.
«Да ведь мы очень голодны», — пытался извиниться Бесхвостый.