Муха в розовом алмазе
Шрифт:
– С чего?
– С уничтожения самого прекрасного на Земле чуда, с уничтожения Эдема. С тех пор и повелось. Сначала Эдем уничтожили, потом вообще потоп обоюдными стараниями организовали. А сколько было неудачных попыток ликвидировать цивилизацию? А сколько их еще будет?
В общем, испортилось у нас с Кучкиным настроение, хоть плачь, как на поминках. Наверх и не хотелось. А тут еще в глубине ствола дикий крик раздался, явно предсмертный. "Вот штольня! – подумал я, прислушиваясь. – Орут и орут!"
Как только предсмертное соло оборвалось, началось другое,
– Это жены Али-Бабая орут, Ниссо с Мухтар, похоже, – предположил Сашка. – Пошли, посмотрим.
Мы помчались к гарему. И нашли там Камиллу; она была бледна, вся в слезах и слова сказать не могла, только рукой махала в сторону винного склада. А тут еще запах пошел. Хорошо знакомый с тех пор, как Гюльчехра сгорела. Ну и побежали мы с Сашкой по направлению к винному складу, и перед ним, в уширении [36] , наткнулись на два обугленных тела; одно лишь дымилось, а другое нет-нет и вспыхивало жирным пламенем.
36
Уширение – расширение горной выработки для устройства разминовки или установки оборудования.
– Это Ниссо, она полненькая была, вот и горит дольше... – сказал Сашка, слезами от дыма обливаясь. – Фу, как резиной горелой несет! Не догадалась, дура, калош пред смертью скинуть.
– Пошли отсюда, – только и смог я сказать. И ушел в кают-компанию, прихватив из склада пару бутылок вина.
Когда я пережил смерть женщин, и дрожь в руках прошла, Синичкина привела Камиллу. Сашка допросил ее по-таджикски. Через несколько минут мы знали, что все жены Али-Бабая после смерти мужа были обязаны покончить жизнь самоубийством, имелся, видите ли, у них такой языческий пунктик в коллективном брачном контракте.
– А почему она сама не сожглась? – удивилась Синичкина.
– Завтра, сказала, ее очередь. Закончит кое-какие дела и сожжется.
Я в недоумении посмотрел на девчонку, потом подошел, чадру приподнял. А она, покраснев, глазки ладошкой прикрыла, вспомнила, видимо, нашу недавнюю встречу в гареме.
– А может, не надо сжигаться? – спросил я ее по-русски, но с таким чувством во взоре, что Камилла все поняла. – Если не можешь по-европейски суверенно жить, то давай, я тебя по-русски приватизирую? Я ведь такой, я и жениться могу...
– Ах ты, кот! Ах ты, маньяк сексуальный! – вскричала на это Синичкина. – И не стыдно тебе, пердуну старому, девчонке под юбку лезть?
– Не под юбку, а под чадру. И не просто так, а из гуманных соображений... Спасти хочу ее душу грешную от гиены огненной, полагающейся за самоубийство.
– Не ври!
Я не ответил – по штреку пахнуло сквозняком.
– Устье штольни вскрылось! – засиял Кучкин, и все мы бросились к выходу.
Глава пятая. В живых останется один
1. Неужели выберемся? – Бред преследования на почве кислородного голодания. – Череп с дыркой. – Теряю сознание, а Сашка –
Кучкин ошибся. Воздух, удивительный опьяняющий воздух шел не от устья штольни, а из галерейки, почти по самое устье забитой нападавшими сверху камнями.
– После взрыва земляная пробка постояла, постояла и обвалилась, – сказал я, поняв, что произошло. – Давайте, что ли, выбираться?
Не мешкая, мы встали в змейку, и работа пошла.
Хорошая эта была работа! Вытащишь камень, вытащишь другой, третий, потянешься за четвертым, и тут вся каменная внутренность восстающего как загремит, как ухнет вниз, как загавкает, как собака из подворотни! "Гав-гав-гав"!
"Приятно-то как! – думал я, унесясь мыслями на свободу. – Воздух теплый идет, значит, день на дворе, солнышко камни греет, скоро я на один из них присяду и посмотрю вниз. Хотя оттуда ничего и не увидишь. Шахмансай голый, весь канавами и траншеями покусанный. Правда, над ним вдалеке – Гиссарский хребет, уже бесснежный и потому не такой внушительный. Хотя геологу всегда на него приятно посмотреть – надвиги повсюду видны, разломы мощные, сланцы с известняковыми прокладками..."
Следующий обвал в восстающем завершился для меня неудачно: один из упавших камней едва не отбил мне мизинец на правой руке. И настроение стало несколько иным.
"Да, все это очень хорошо, на теплом камне посидеть, – думал я, зализывая разбитый палец. – А что будем делать, когда восстающий вычистим? Кто первым наверх полезет? Сашка не сможет сам подняться. Побоится, да и нога у него побаливает. Синичкина, скорее всего, тоже. Но не по трусости не полезет, а по уму. Зачем самой тропу торить, когда на это есть простофиля? Да и мало ли что там, наверху? Значит, первым полезу я... Если не сорвусь, вылезу, то без оглядки побегу на перевал. А они тут пусть разбираются... Со своей алчностью. Бог им судья, как он решит, так пусть и будет.
А если Сашка вырвется в город? И люди, в лапы которых он попадет, действительно захотят уничтожить всех, кто знает об алмазах и кимберлитовой трубке? Может, и в самом деле избавиться от него? Нет, не надо его трогать... Не доберется он до дома и не обнимет свою бедную маменьку и не присядет рядом с пятый год инсультным папой... По глазам видно – поселилась в них смерть... И он, судя по всему, ее предчувствует... "У Бога в прихожей топчусь"..."
Кучкин, принимавший от меня камни, видимо, понял, о чем я размышляю, и прошептал, оглядываясь на Синичкину:
– А как выбираться будем? Ты первый, с веревкой, Анастасия за тобой, с алмазами, естественно. Последним, выходит, я полезу, а она меня по голове заточкой?
– Так мы же договорились, что будем разбегаться по-хорошему, – услышала нас острая на слух Синичкина.
– Договорились-то, договорились, – вздохнул Сашка, прекратив работу, – но в этом погано капиталистическом мире стремно без страховки. Не согласитесь ли вы, господин Чернов, быть гарантом нашего соглашения? Очень, понимаете, мне на солнышко хочется посмотреть... И на маму с папой тоже...