Муос
Шрифт:
Вот только одна проблема: картофель надо было кому-то выращивать на поверхности. Именно этим и занималось население Верхних лагерей. Каждую весну, практически весь Верхний лагерь выходил на поверхность. При помощи мотыг и лопат распахивали поля на бывших пустырях, лужайках и даже на кладбищах города и сажали картофель. Летом картофель также всем лагерем пропалывали, а осенью собирали и пускали в пищу в Верхнем и Нижнем лагерях. Однако такие сельхозработы были сродни вылазкам смертников. Многие носители балахонов погибали от нападений тварей и мутантов. Те же, кому «посчастливилось», за время работ получали такую дозу радиации, что умирали через несколько лет с момента первого сезона. На их место
Вместе с тем картофель показался Радисту довольно вкусным продуктом. В качестве спиртного местные жители подавали к праздничному столу брагу, довольно крепкую, но имеющую неприятный запах и тошнотворно-сладкий вкус. Вроде бы её готовили из этого же картофеля и перетёрых побегов «леса». Пересилив себя, Радист выпил свою кружку. От выпитого, всё происходящее показалось ещё более мрачным.
Поводов для праздника было несколько. Прежде всего – две свадьбы: местные парни привезли в лагерь девушек из других лагерей. Но этот повод не считался столь значительным. Праздновался переход во «взрослую» жизнь трёх жителей лагеря: двух девушек и парня, достигших 23-летнего возраста. Проводы были оформлены каким-то ритуалом. Прозвучали долгие речи старейшин лагеря о мученическом подвиге этих молодых людей, ради продолжения жизни отправлявшихся наверх. Это преподносилось, как почётный долг каждого жителя лагеря. Выступающие утверждали, что экономика Партизан укрепляется и вскоре они смогут увеличить срок жизни в Нижнем Лагеря и даже вообще отказаться от жизни в Верхних лагерях. Всё прерывалось лозунгами: «За единый Муос!».
Уходившим торжественно вручили балахоны, явно уже кем-то ношенные и не очень старательно застиранные. Радист задался вопросом, сколько уже людей, носивших эти балахоны, отошло в мир иной, и насколько сильно они загрязнены радиацией. Провожаемые держались стойко, пытались улыбаться и даже шутить, участвовать в общем веселье. Но на их лицах лежала печать безумной тоски. В последний момент, когда по ритуалу уходившие уже одели балахоны и должны были идти к гермоворотам, ведущим в Верхний Лагерь, а жители Лагеря подняться и рукоплескать им, одна девушка громко разрыдалась и подбежала к своим детям, стала их хватать на руки, крича: «Не хочу, я не пойду..». Дети также подняли вой. Девушку схватили, и подбежавший врач умело ввёл ей инъекцию в руку, после чего она обмякла. Её подняли на руки и понесли к гермоворотам, где ждали двое других молодых людей. Люк в гермоворотах открылся. Туда покорно, как в пасть неведомо чудовища, вошли двое и внесли третью новоприбывших. Пасть закрылась и праздник продолжился.
На жителей Лагеря трагизм произошедшего не производил никакого впечатления. Или почти никакого. Очевидно, каждый из присутствующих осознанно или подсознательно думал, что та сторона гермоворот ждёт и его.
Радист, да и все москвичи, были сильно удручены произошедшим. К Радисту подошла со своей тарелкой Светлана. Она присела рядом с ним. Спиртного девушка, видимо, не пила. Она смотрела сбоку на задумавшегося Радиста, потом сказала:
– Ты знаешь, всем нам трудно поверить, что где-то есть другая жизнь, что где-то нет Верхних лагерей.
Радист повернул голову и посмотрел на Светлану. Девушка была красива. Большие серо-зелёные глаза, светлые прямые волосы. В отличии от большинства Партизанок, она была аккуратна. Ходила в очень старых, застиранных, но чистых, джинсах и клетчатой рубашке. Она, как и все здесь, была худа. Но чуть выступающие скулы и бледность не портили лица девушки. От этого её глаза казались ещё больше. Не хотелось верить, что она одна из смертниц, которую тоже ждёт Верхний Лагерь.
– А сколько тебе?
– Мне – двадцать…
– Тебе осталось
– Аж три года! По нашим меркам это не мало.
Девушка сказала это почти надрывным голосом. Радисту стало неудобно и он решил перевести разговор:
– А что укололи той девушке?
– Опий. Верхние лагеря, кроме картофеля выращивают мак, из него делают опий.
– Наркотик?
– Да. Здесь он используется только в медицинских целях, как наркоз и обезболивающее. В Верхних лагерях он разрешён всем в неограниченных количествах.
– Ты хочешь сказать, что там разрешена наркомания?
– Через два-три года жизни в Верхнем лагере, а иногда и раньше, организм человека начинает разваливаться. Они испытывают почти постоянную боль. Выход один – наркотик.
Третьим поводом праздника были поминки по трём Партизанам, погибшим в схватке с Дикими диггерами – жителями боковых туннелей. Сами похороны состоялись – трупы уже захоронили в туннеле незадолго до прихода москвичей.
Четвёртым, и пожалуй самым главным поводом, был приход Москвичей. Старейшины лагеря описывали это в своих витиеватых речах, чуть ли ни как знак с выше, свидетельствующий о скорых изменениях в лучшую сторону.
Праздник закончился танцами, прелесть которых была малопонятна уновцам.
После праздника все разошли по своим квартирам. Радисту досталась очень маленькая квартирка, такая, что там с трудом могли поместиться лежа два человека. Она была сделана на подобии шалаша из пучков связанных между собой побегов. Шалаш был сделан не аккуратно и имел широкие щели, и создавал лишь какое-то подобие ощущения «дома». Дверью служила свисавшая циновка из таких же побегов. Крыши в шалаше не было и сюда проникал сверху свет от единственной оставленной на ночь лампы под потолком метро. В минском метро тоже было деление на ночь и день. Но в условиях такой скученности покой ночи был очень условен. Где-то на станции писклявыми голосами кричали маленькие дети. Как минимум в двух местах слышались громкие стоны и повизгивания пар, пытавшихся получить единственное доступное здесь в неограниченных количествах удовольствие. Десяток глоток издавали громоподобный храм. На ферме визжали свиньи и козы, которые в метро не научились делить сутки на день и ночь. Всё это очень раздражало и заснуть было тяжело.
Радист размышлял об увиденном за сегодня. Москвичи думали, что они мучаются в застенках своего метро. Но на самом деле их жизнь для минчан показалась бы раем. В Москве был голод, но только на самых неблагополучных станциях. Там люди жили, пока их не убьют или они не умрут от старости или болезней, и не должны были в юном возрасте подыматься в радиоактивное пекло. Там были палатки, которые можно было считать настоящим домом. Там не было агрессивного леса с его лесниками под боком. Там радиация не проникала на станции и не было столько мутантов. Там не надо было по достижении смерти идти на верную медленную и мучительную смерть в радиоактивное пекло. Там не женились дети, чтобы быстрее получить от недолгой жизни всё, что она может дать, и уйти в Верхний Лагерь.
Ему хотелось вернуться домой в Полис. Там его не любили, но там была безопасность, сытость и не надо было видеть горе и страдание этого народа, не нужно было видеть этих мутантов.
Его размышления плавно переходили в дрёму, сопровождавшуюся кошмарами. Он один продирался в туннеле по местному лесу. Кругом на побегах растения висели полуистлевшие, мокрые и вонючие трупы людей в форме Четвертого Рейха. За ним гнались лесники, преследуя своим улюлюканьем. Он уже чувствовал? как у лесников раскрываются шишки и оттуда выпархивают смертоносные побеги растения. Его вот-вот достанут. Лес начал его обхватывать побегами за ноги и за руки и при этом лес шептал девичьим голосом: