Муравьи революции
Шрифт:
Во всяком случае, моя непосредственная связь с городом на неопределённое время порвалась.
Побег с военной службы
Положение моё в экипаже с изъятием меня из пекарни сильно ухудшилось, исчезла всякая возможность выходить из экипажа, держать тесную связь со всеми частями стало труднее и опаснее, в роте имелись люди, которых мы имели основание опасаться. Мои попытки устроиться на экипажную электрическую станцию не увенчались успехом; «шкура» в ответ на мою просьбу ответил мне:
— Сиди и не рыпайся.
«Любезный» ответ «шкуры» — «сиди и не рыпайся» — хотя и был сказан многозначительным тоном,
В начале февраля я получил записку без подписи, в которой говорилось: «Из морского штаба имеются сведения о предполагающемся аресте Никифорова и Зайцева, рекомендуем скрыться». Записка была без подписи, однако вероятность извещений от этого не уменьшалась.
Сообщил некоторым членам нашей группы, решили проверить. О штабных делах могли знать только штабные экипажа. Проверка привела к тому, что я получил вторую записку, в которой предлагалось проверку прекратить и предупреждению верить. Собрали группу из представителей рот. Группа высказалась за то, чтобы записке верить и нам с Зайцевым немедленно скрыться. Сообщили о положении и парторганизацию и решили ждать решения оттуда. Парторганизация с мнением группы согласилась и предложила нам немедленно скрыться.
Посоветовавшись между собой, мы с Зайцевым решили с пустыми руками не уходить. Рядом с пекарней находилась артиллерийская учебная комната; в комнате на вертлюге стояла скорострельная пушка Гочкиса, последней конструкции; вот эту пушку мы и решили с Зайцевым с собой захватить и передать партии. В экипаж каждое утро, часов в пять, приезжал чухонец-молочник, снабжавший экипажное начальство молочными продуктами. Этого чухонца и решили использовать для вывоза пушки из экипажа. Один из рабочих-партийцев завязал с ним знакомство и в день нашего побега, ещё с вечера, угостив как следует чухонца, с горшками молока, сметаны, творогу и с чухонским удостоверением в пять часов утра приехал в экипаж. Пушка ночью нами была вытащена из школы и зарыта в навоз. Мы быстро положили пушку в сани, выбросили в навоз горшки и с чужими билетами в руках и с браунингами в карманах вместе с молочником вышли из экипажа. Часовые, просмотрев пропуска, опросили:
— Куда так раню?
— На работу на яхту — ответили мы и благополучно вышли за ворота.
Недалеко, на другой улице, стоял рысак, приготовленный на случай, если нам пришлась бы прорваться силой. Однако всё обошлось благополучно. «Чухонец» с пятизарядным «Гочкисом» поехал, труся на своей кляче, домой, а мы, сделав рукой знак лихачу уезжать, отправились на отведённые нам квартиры.
В организации нам предложили поехать за границу. Но мы оба отказались. Тогда нам предложили поехать на юг, в Крым. Это предложение нами с радостью было принято. О Крыме мы знали только по учебникам, как о «волшебном» крае, и побывать там для нас было весьма соблазнительно. От Шеломенцева из Петропавловки я получил записку, в которой он сообщил мне, что ему многое не грозит, наверное, опять в дисциплинарку загонят.
Дня через три, получив на дорогу деньги и явки, мы покинули Петербург.
Поезд медленно двигался; мы смотрели в окно, как постепенно таял в февральском тумане ставший таким близким нам город.
Петербург исчез, а вместе с
Часть вторая
В крымском подполье
Скрываясь от ареста в Петербурге, я с товарищем Зайцевым направился в Крым под фамилиями двух рабочих — Петра Малаканова и Ивана Сырцова. Партийные явки в Москве и Харькове были вехами, которые указывали подпольный путь к нашей цели.
Где-то далеко позади, уже в прошлом, маячили туманный Петербург и притаившийся в море грозный Кронштадт. Чем дальше уносил нас поезд, тем тоньше становились нити, связывающие с уходящим прошлым, и, болезненно натягиваясь, рвались.
Крым мы знали из книг и рассказов, которые рисовали его «земным раем», где люди живут среди садов и виноградников в довольстве, где вечно греет солнце, где не бывает зимы. «Сказочная страна». Поэтому мы ехали в Крым с радостным ожиданием.
И действительно, «сказочный Крым» встретил нас сияющим солнцем, цветущими садами, но неприветливо, скупо и голодно. Сказка исчезла, как только мы вступили на улицы города. Призрак нищеты так же витал над Крымом, как и над всей остальной Россией.
Симферополь — административный центр Крыма — степной, не промышленный город, по преимуществу город мелкой и средней торговли. Мы на первых же порах встретились с гнетущей тяжестью безработицы.
В крепости наших паспортов уверенности не было, поэтому организация решила поселить нас пока на конспиративной квартире в «коммуне».
«Коммуна» ютилась в дебрях татарской слободки, а потому была мало доступна внезапным полицейским налётам.
Каменная клеть, зажатая между двумя саклями в тесном дворике, без окон, с дырой в потолке, откуда лился полосой свет, и дверь: всего два отверстия. Пол земляной, нары, две табуретки, ящик вместо стола — он же шкаф, мангал для варки пищи, закоптевший чайник, кастрюля и сковорода составляли весь инвентарь «коммуны». На пороге клети сидел перед подставкой грузин и старательно водил карандашом по рисовальной бумаге. В результате его стараний на бумаге красовался известный рисунок «Качели». Высокий, средних лет, чёрный, с большими плазами «художник» был тощ, что вызывало подозрение о малой доходности его работы. Второй грузин лежал на нарах и тоненьким гортанным голоском тянул что-то грустное. На ногах у обоих были крымские лёгкие, а главное, дешёвые чувяки. Был и ещё один обитатель «коммуны», но его налицо не оказалось: он работал в заготовочной мастерской на «подёнщине»…
Наш приход никакого волнения среди «коммунаров» не вызвал.
Они мельком взглянули на нас и продолжали каждый своё занятие.
Грузины были активными участниками гурийского восстания 1905 года. После разгрома Гурии правительственными войсками они бежали в Крым, где и проживали в ожидании возможности вернуться на родину.
«Коммуна» жила впроголодь. Партийная организация была бедна и могла уделять весьма скудные гроши для поддержки коммунаров; им приходилось перебиваться случайными заработками. Иногда художнику удавалось сбывать свои произведения, но симферопольский обыватель настолько был «невежественен» в искусстве, что делал его невыгодным. Иногда «коммуну» поддерживал заготовщик, но весьма редко, потому что он среди заготовщиков вёл политическую работу, которая отнюдь не приносила дохода.