Мурлов, или Преодоление отсутствия
Шрифт:
– Услышу еще раз от кого-нибудь о золоте, изотру в золотой порошок и брошу в гальюн.
И Мореходка благоразумно замолкла.
Глава 62. Название которой утеряно
Галера шла вдоль берега.
Кормчий махнул рукой барабанщику, тот несколько раз от души ударил по барабану. Затем кормчий приказал всем построиться на борту. Прикованных к лавкам расковали. Мы с наслаждением потирали руки и гладили ноги, сгибались и прогибались. Какое-то время кормчий холодно глядел на нас, а потом гаркнул, без усилия заглушив все звуки моря и люда:
– Внимание! Высаживаемся здесь, вот в этом местечке Пирей. Выше
Бог лени, одурев от жары, задержался на площади. У него порвался ремень на правой сандалии. На площади были одни только камни и не было ни одной тени. «Какое унылое место! – подумал бог лени. – И кто тут только живет? Зачем я отпустил колесницу? Плетись теперь пешком».
Впрочем, площадь была не абсолютно пустынна. Были еще четверо возле белой каменной стены: горящие в светоносных лучах осел, две собаки и лысый бродяга. Казалось, бродяга только что вышел из бани – красный, босой и в простыни. В бороде его могла спрятаться мышь, а лоб блестел, как медный щит.
На раскаленных камнях площади можно было жарить мясо, но у бродяги подошвы были, видно, тоже из камня. Он неторопливо пересекал площадь. И по всему его облику было видно, что ему нравится и жара, и площадь, и раскаленные каменные плиты, и осел с собаками, и, главное, он сам себе. Бог лени питал слабость к таким бродягам. Он их вполне справедливо считал своими детьми. Бродяга бормотал что-то себе под нос. А может быть, напевал.
Подойдя ближе, бродяга молча уставился на меня. На широко поставленных узких глазах его почти не было ресниц и оттого взгляд был какой-то странный, будто он одновременно глядел на меня и мимо меня. На руке у него была татуировка – не татуировка, написано одно слово: женское имя Ксантиппа. Неужели это Сократ?
– Чужеземец, – сказал он. – Как ты думаешь, бог лени есть? – и, не ожидая от меня ответа, продолжил: – Это должен быть верховный бог. Почему-то о нем все умалчивают. Лень, наверное, даже говорить о нем. Во всяком случае, люди больше остальных богов поклоняются именно ему. Даже больше, чем Дионисию. Почему бы это?
Глаза бродяги пытливо разглядывали меня. В его лице я вдруг обнаружил ту неуловимую усмешку над всем сущим, которую заметил у музейного Сторожа.
– Бога лени нет, – сказал я, сбросив с себя груз
– Пойдем выпьем. Сократ, – представился бродяга. – Выпьем за него или за нее – все равно! Сегодня мне с утра все кажется, что он (или она) находится где-то рядом.
– Ахилл, – представился я и подумал, а почему бы и нет? – Это твой осел? Я такого же видел где-то в горах. Да-да, в поселке геологов. Подрос. Сколько лет-то прошло…
Сократ похлопал широкой ладонью по моим рыцарским доспехам.
– Ты смотри, холодный и пыль не оседает. Не жарко? Орихалк? Орихалк – что же еще, я его таким и представлял себе. Зачем лысому ослу еще один осел? Ахилл, говоришь? Воскрес, значит. Я был уверен, что ты не в Аиде и не во втором круге Ада, а на Блаженных Островах, со своими, как их там всех… – он стал бранчливо перечислять женские имена: – Еленой, Ифигенией-Орсилохией, Медеей, Поликсеной, Пиррой…
– Я там один.
– Я так и думал! – воскликнул он. – Значит, женщин там нет? Видно, неправильно мнение всех тех, кто думает, будто смерть это зло.
– Кстати, Пирра – это я сам, «Рыжий». А почернел я от пороха и угара прожитых лет.
Бог лени, повозившись с ремнем, оторвал его, снял с ног обе сандалии и, чертыхаясь, пошел к сапожнику Гефесту. «Как они терпят?» – подумал он о многотерпеливых людях, шагая по раскаленным камням городской площади попеременно то на пятках, то на цыпочках. Смешно наблюдать за подпрыгивающим, как на сковородке, богом. Правда, его никто не видел. Площадь была пустынна, если не считать осла, сбежавшего из поселка геологов, да двух бездомных собак, которым лучше жара, чем холод.
– Метробий! Подай нам с Ахиллом хлеба и вина. Да не того, вчерашнего. Подавай завтрашнее.
Метробий тупо смотрел на Сократа, не понимая, какого именно вина хочет этот выживший из ума пьяница.
– Что смотришь на меня? Подай того вина, которое я спрошу у тебя и завтра, если захочет бог.
– А почем мне знать, какое вино ты спросишь у меня завтра, Сократ?
– Почем – кому как не тебе и знать. Тебе никогда не разбогатеть, Метробий. Ты должен безошибочно угадывать желания своих посетителей, как собака угадывает того, кто ее угостит костью, а кто пинком.
«С тобой разбогатеешь!» – подумал Метробий, угодливо улыбаясь. О, сколько злобы в угодливых улыбках! В них-то и видны все мысли.
– Извини, Сократ, если что не так. Мы, конечно, твоими талантами в спорах не обладаем, но какую-никакую, хвала Гермесу, забегаловку содержим. С полсотни сосудов разного вина в подвалах стоит и ждет своего часа. Оно, конечно, амброзийного благоухания, может, и не имеет, но не для богов же предназначено, в конце концов…
– Браво, Метробий! Ты потихоньку исправляешься.
– И много всякой утвари имеем. Шесть рабов. Панфея хочет купить себе рабыню. Товарами различными приторговываем…
– Конечно, Метробий, конечно! Я, правда, как-то умудряюсь жить без этих вещей. Лишь бы хлеб да вино были, да травка под деревом, а остальное может и подождать. Не приучен к роскоши с детства, а сейчас поздно начинать. У каждого своя мера. В твою меру сотня моих войдет и еще место останется. Я все больше по камню, да словом. Утро принесло мне самый тяжелый труд – каменотеса, вечером же я решил заняться самым легким трудом – болтуна. Уж ты не гневайся на меня. Дай хлеба и доброго вина, этого будет достаточно. А травку потом я и сам найду, не хлопочи. Если возьмешь с меня плату словами, садись с нами, поговорим. Расплачусь сполна.