Мурлов, или Преодоление отсутствия

Ломов Виорэль Михайлович

И полилось, забулькало вино, закружило музыкой и хмелем пары, и ночь на дворе, одинокая, как старуха-мать, и снег хрустит, как огурчики жуют, а квартира пылает неистовым вольфрамом, в углу ель-сирота, на столе гусь – лапки кверху поднял, сдается.

– Кстати, о птичках. Солдат гуся загреб с дороги, и в машину к себе. Бабка увидела, завопила: «Ты что же, ирод, делаешь?!» – «Ну чего ты, чего ты, бабка, расстраиваешься? Чего я ему сделаю? Прокачу и высажу».

– Анастасию Сергеевну на пенсию провожали. Сосыхо три раза сказал: «С вами, Анастасия Сергеевна, я столько лет спокойно спал».

– А какой у Синявских

бульдог! Шах! Он у них главный! Машина – его! Дверцу откроют, он – ц-цык туда и сидит на ковре. Сидит и глядит. Как человек. Только в шкуре. Как этот… Евтихеев! Глазюки, что ведра. Челюсти – во! А настоящего человека, женщину!..

– Начинается повесть о настоящем человеке, – неожиданно сказал Мурлов Фаине. Та улыбнулась.

– … Анну Семеновну – близко к машине не подпускает, когда хозяина возле «Москвича» нет. А то Анна Семеновна эту машину покусает! У нее же самой мост пора ставить. Рот-то у нее – о-го-го, мост как через Вологжу будет. Нет, самое страшное – иметь такую собаку! – Анна Николаевна закончила страстный монолог и хлопнула водочки.

– Самое страшное, дорогая, – не найти туалета, – подмигнул ей муж.

– А вот водка на экспорт – это что-то божественное. Нектар! – воскликнул Гвазава, глядя на Елену Федоровну.

«А вы нектар пили?» – хотел спросить Хенкин, но Анна Николаевна опередила его:

– Что же они там, за границей, так и не могут приготовить себе нормальную водку? Мохер могут, а водку не могут?

– В Англии смог, а дома не смог, – сам себе сказал Мурлов. Фаина опять улыбнулась.

– Для этого, уважаемая Анна Николаевна, надо иметь глубокие национальные традиции, – вздохнул аспирант.

– За царицу наук – термодинамику! У всего мира одно начало, а у нее три! Или четыре?

– Я только третью пью!

А тут и Новый год грянул. И застал кого где. Все взметнули шампанское и заорали: «Ура!» В квартирку как бомбу бросили. А со всех сторон заухали, завопили, заелозили граждане в бетонных дотах – все бросились брать приступом главный редут – первый час года.

И коллектив раскатился на шарики, как ртуть: перекатываются, переливаются, блестят. Хозяйка рада: все сытые, довольные и гладкие. Как говорят французы, всякий танец начинается с живота. Не жили они в России! Россия – всему начало, в России – все живот! Все начинается с живота! Не верите – прислушайтесь к собственному животу, и поверите. Танцуют все! Кто помоложе, танцует медленно, кто постарше – побойчее, а одинокий поэт Богачук, любимец муз, так плясал, что пыль летела.

Мурлов танцует с Фаиной, Гвазава подхватил хозяйку дома, Клавдия Тимофеевна с Гргой Данилычем, Гугу с Нигугу – правда, не танцуют, а натурально пьют и закусывают одним огурцом, кто-то шушукается в спальне, кто-то на кухне, а кто-то в коридоре. Потугины осматривают мебель. Анна Николаевна достает супруга Ивана Васильевича россказнями о благополучии семейства Синявских. Кто-то тихо ругается и отплевывается возле елки – в конфетной обертке был пластилин. А у кого-то от обилия – нужда, а место занято, и оттого кривая улыбка.

И шепнула Фаина Мурлову: «Сбежим потихоньку?», и глаза у нее сияют, и так бьется сердце. Какая ночь! И снег хрустит, как огурчики жуют. Какие влажные у Фаины глаза! Оставим Фаину с Мурловым. Мы еще вернемся к ним.

* * *

Видно, не зря Юрий Петрович

на Новый год внимательным взглядом изучал затесавшегося молодчика из директорского фонда, а потом отметил дрогнувшие ресницы жены и еще нечто неуловимое. У него было чутье человека, о котором говорят: знает, откуда ветер дует. Тогда Юрий Петрович отметил это и постарался держать жену на поводке. Он не был наивным ученым червем, как могло показаться на первый взгляд, и совершенно справедливо полагал, что страсть вспыхивает, как ни странно, бесшумно и незаметно, а когда замечаешь это, бывает уже поздно для всех. И во избежание этого он сидел рядом с Еленой Федоровной, развлекал ее всякими историями, которых у него, как известно, было миллион, танцевал только с ней, и только приличия ради, скрепя сердце, пару раз отпустил ее в объятия Париса, от которого еще не выветрился запах лаврового листа. Чего это Сливинский взял его? Ближе к утру Леночка вздохнула: «Что-то мы с тобой, Юрик, как год не виделись».

Конечно, Леночке было обидно, что роскошное платье, австрийские туфли, прическа, духи, блеск глаз пошли насмарку. Не чувствовала она в эту ночь в себе той пружинки, которая есть во всех женщинах и которая одна делает женщину женщиной. Не завел никто эту пружинку, готовую завестись.

И вот как-то, когда Юрий Петрович был в командировке, все произошло, как в анекдоте. В субботу, в пять часов вечера, когда уже не светло, но еще и не темно, когда душа разрывается между светлым и темным началами, в квартире Хенкиных зазвонил телефон.

– Да, – сказала Елена Федоровна в трубку.

– Елена Федоровна?

– Да, – сказала опять Елена Федоровна. Она соображала, кому из ее знакомых мог принадлежать этот приятный баритон, с едва уловимыми гортанными звуками, навевающими мысли о горах и джигитах. Джигитом оказался новогодний аспирант Гвазава.

– Гвазава. Новый год… Помните?

– А-а… Ну как же, очень хорошо помню.

– А я вот не помню! – засмеялась трубка. – Нечего было вспоминать, кроме двух танцев. То есть все было прекрасно, особенно вы… Но… Не было какой-то пружинки.

– Что вы говорите? – заинтересовалась Елена Федоровна. – Какой пружинки?

– Как какой? Обыкновенной. Которую можно закрутить.

– А мне показалось, вы очень мило провели ночь. Ваша дама была великолепна.

– Это не моя дама. Это дочь Сливинского. Она вообще потом куда-то делась… А Юрий Петрович дома? – осторожно спросила трубка.

– Нет, – осторожно ответила Елена Федоровна и, поколебавшись, добавила. – В командировке, – и тут же подумала про себя: «Да что это я?»

– Какое на вас было роскошное платье! Вы знаете, закрою глаза и вижу вас. Открою и снова закрыть хочется.

Елена Федоровна молчала. Трубка тоже задумалась.

– А что вы делаете?

– Я? Ничего.

– А не пойти ли нам, Елена Федоровна, куда-нибудь… В ресторан, например? – брякнула трубка и затаилась.

Елена Федоровна вдруг почувствовала странную слабость в ногах и потеряла всякую нить рассуждений. Все мысли порвались и попутались.

– Так как же? – настаивала трубка. – Вам на сборы хватит часа? Одна просьба… Наденьте то платье.

– «Каков!» Хорошо, – Елена Федоровна положила трубку, не в силах более продолжать разговор от охватившего ее волнения. Она выпила воды из крана. Вода показалась теплой.