Мушкетер
Шрифт:
Фантастическая эта история поразила меня. Она показалась мне столь невероятной, похожей на слышанные мною в детстве сказки о заколдованных принцах и чудесных царствах (а тут ведь были и заколдованный принц, и зачарованное царство!), что я немедленно поверил в нее. Точно так же, как верил когда-то в великанов, драконов и злых волшебников.
– Чего же хотел этот человек? – спросил я. – Для чего он прибыл в Порто?
– Он утверждал, что царь Иосиф с большим войском из представителей колена Реувена собирается напасть на неверных, владевших священным Иерусалимом. И прислал своего брата Давида к христианским владыкам для того, чтобы заключить военный союз и совместно ударить по мусульманам, – ответил ростовщик. – Более, чем на кого-либо, повлиял этот посол на вашего прадеда. Дуего ду Пирешу поверил в него сразу и бесповоротно. Он отверг христианскую
– Сто лет назад, – прошептал я, пораженный.
– Сто лет назад, – Исаак Лакедем кивнул. – Почти сто лет назад ваш прадед вновь стал евреем.
– Что с ним стало? – спросил я. – С ним и с его принцем?
– Шломо Молхо погиб, – ответил господин Лакедем, отворачиваясь. Несмотря на то, что именно это я ожидал услышать – иначе подобная история не могла завершиться, я ощутил сильный укол в сердце. Пока старый ростовщик рассказывал ее, я уже представлял себе Дуего ду Пирешу, моего прадеда – молодого придворного гордеца, может быть, даже немного похожего на меня, гарцующего верхом на вороном жеребце бок о бок со странным маленьким человечком в экзотическом наряде. – Все закончилось трагически. В Мантуе Давид Реувени и Шломо Молхо были схвачены инквизицией и преданы суду. Шломо Молхо отказался отречься от еврейской веры и вновь стать христианином. Он был сожжен как еретик и вероотступник.
Теперь воображение живо нарисовало мне чудовищную картину сожжения моего прадеда на костре. Я содрогнулся. Исаак Лакедем вздохнул.
– Да, ужасная смерть, – печально сказал он. – Ужасная и позорная. Но с казнью Шломо Молхо – Дуего ду Пирешу – злоключения вашей семьи не закончились. Как и злоключения некоторых других семейств, проживавших в Порто. С момента вероотступничества Дуего ду Пирешу инквизиция с особым вниманием следила за его родными. Мое семейство тоже оказалось под постоянным подозрением, – он впервые за все время упомянул и о себе. – Нас всех с тех пор постоянно подозревали в тайном следовании еврейской религии. Вашему деду – сыну отступника Дуего – всю жизнь приходилось тщательно следить за своим поведением, чтобы не дать инквизиторам ни малейшего повода заподозрить его в стремлении идти по пути вашего прадеда. Впрочем, он умер рано – вскоре после свадьбы, так что и ваш отец рос без отца, его воспитывали мать и ее родственники. К сожалению, к нему судьба оказалась очень жестока. Авраам ду Пирешу был арестован, когда ему едва исполнилось семнадцать лет.
– За что?! – воскликнул я. – За что его могли арестовать? Только не говорите, что мой отец стал преступником, сударь. Я не поверю в это, я буду вынужден обвинить вас во лжи!
– Преступником? – господин Лакедем медленно покачал головой. – Преступником... Смотря что подразумевать под этим словом. Нет, с точки зрения властей, юный Авраам ду Пирешу не был преступником в обычном понимании. Но те самые обычаи, о которых я уже говорил, были приняты и в его доме. А вот это уже считалось серьезным преступлением против церкви и государства.
– Но почему? – я не мог усидеть в кресле и вскочил. От негодования – не на хозяина дома, разумеется – рука моя легла на эфес шпаги. – Объясните мне, господин Лакедем, если все обстояло так, как вы рассказываете, если никаких других прегрешений не совершали эти несчастные, неужели их преследовали столь жестоко?! Чем грозило престолу и церкви то, что кто-то не ест свинину? Или зажигает свечи в субботу? Что из того, что португальские евреи, давным-давно верующие в Христа, изредка вспоминали традиции своих предков?
– А в чем провинились гугеноты? – в свою очередь, спросил Исаак Лакедем. –Разве опасно для государства то, что часть его граждан поет по-французски те псалмы, которые другая часть распевает на латыни? – он покачал головой. – Любезный господин Портос, вы задаете вопросы, на которые вам не ответит никто – кроме, разве что, самого Творца. Но с ним вы, надеюсь, встретитесь еще очень нескоро... Если же вы хотите услышать мнение скромного ростовщика – извольте. Португальский король, так же, как его испанский собрат, действовал по принципу: «Один монарх, один народ, одна вера!» По-своему он был прав. Как правы были некогда король испанский Фердинанд и королева Изабелла,
– Продолжайте, сударь, – ответил я, стараясь держаться спокойно. – Продолжайте, я хочу знать все, что вы можете мне рассказать.
Лакедем кивнул.
– Так вот, – сказал он, – вашего отца обвинили в вероотступничестве. От него требовали признаться в тайном следовании иудейским обрядам и покаяться в том. Публичное покаяние могло избавить его от пыток и мучительной казни на костре.
– И что же? – спросил я, стараясь говорить спокойно. – Как поступил мой отец?
– Постарайтесь понять его положение, – сказал Исаак Лакедем, – его ужасное положение. От него многие отвернулись, никакой поддержки он не ощущал ни от кого. В застенке человек остается один... трудно, порой – нечеловечески трудно при этом сохранить твердость до конца, – он помолчал немного. – Авраама ду Пирешу, в конце концов, вынудили признаться в том, что он был тайным иудеем, и приговорили к публичному покаянию. Покаяние... это было еще одним испытанием – правда, не для тела, а для духа... – он вдруг поднялся из кресла и сделал приглашающий жест. Я последовал за ним в дальний угол комнаты. Лакедем остановился у тяжелой шторы из темно-вишневого бархата. Пристально посмотрев на меня, он резко отдернул шторы. Я отшатнулся от неожиданности.
Штора скрывала огромную, во всю стену, картину в черной полированной раме. Я увидел большую площадь, заполненную народом. В центре, в пламени костра корчился привязанный к столбу человек. Его окружали солдаты в сверкающих касках и нагрудниках. Чуть в стороне от костра был изображен помост, на котором стояли на коленях несколько человек в странных уродливых одеяниях. Сердце мое наполнилось ужасом – их одеяния были точной копией той странной одежды, которую я нашел в оружейной башне нашего дома и которую зачем-то захватил с собой.
– Что это? – спросил я. Голос мой дрогнул. – Кто эти люди?
– Так обычно проходило аутодафе, – пояснил Исаак Лакедем. – То есть, «акт веры». Нераскаявшиеся грешники сжигались на костре, – он указал на человека, охваченного огнем. – А вот так наказывались те, кто покаялся, – его палец уткнулся в изображение людей на помосте. – Их обряжали в позорное одеяние, которое называлось санбенито или замарра, давали в руки толстые свечи из зеленого воска, на шеи вешали веревки и выводили на площадь. Здесь, на помосте, под чтение молитв, они должны были громко объявлять о своем раскаянии. Как правило, после этого их подвергали бичеванию, – он задернул штору, но ужасное зрелище все еще стояло у меня перед глазами. Лакедем осторожно тронул меня за руку. – Ваш отец, – тихо сказал он, – прошел через это. В тот момент ему, повторяю, было всего лишь семнадцать лет...
Моя рука потянулась к эфесу шпаги. Еще немного, и я, наверное, искромсал бы проклятое полотно в куски. Я посмотрел на старого ростовщика.
– Зачем вы мне это показали? – спросил я его с непонятной мне самому ненавистью.
– Чтобы вы знали, какие испытания выпали на долю Авраама ду Пирешу, когда он был моложе вас, своего младшего сына, – просто ответил он, и моя ненависть улеглась так же быстро, как и появилась.
Мы вернулись каждый на свое место, и я заставил себя допить вино.