Мушкетер
Шрифт:
Фортеция звалась Бастилией и смотрелась настоящей твердыней, суровой, но не слишком мрачной. Поражали высокие стены цитадели, дотягивавшиеся почти до верха восьми круглых башен — Угловой, Часовенной, Казённой, Графской, Бертодьер, Базиньер, Колодезной и башни Свободы. Мало того, крепость была окружена ещё одной стеною, а через глубокий ров перекидывался висячий мост.
— Шикарно!.. — выдохнул Акимов. — Надо же, настоящая Бастилия! Взяли, придурки, разрушили. Зачем? Была бы, конечно же, такая достопримечательность…
— Революция — это массовое сумасшествие, — назидательно сказал Пончик. —
Лорд Уолтер с любопытством посматривал на них, не понимая варварского наречия московитов.
— Всё-таки XVII столетие чувствуется, — со знанием дела заявил Виктор, — никакого тебе Средневековья. Даже жалко…
Сухов усмехнулся. В самом деле, улица Сент-Антуан даже близко не походила на памятные ему «городские артерии», кривые и загаженные.
Сент-Антуан была самой красивой улицей Парижа и самой широкой, недаром здесь селилась знать. Особняки тутошние выглядели типовыми — одни и те же глухие ворота под аркой, ведущие в большой мощёный двор, где можно было разъехаться на каретах, невысокое крыльцо двухэтажного здания, выстроенного подковой, серая островерхая крыша со слуховыми окнами, покрытая шифером или черепицей, вся утыканная трубами.
Ещё был непременный маленький садик с французскими клумбами и аккуратно подстриженными кустами жасмина. Парадиз для индивидуального пользования.
— Яр! — крикнул Олег. — Это самое… Сворачивай к Сене!
— Зачем? — откликнулся Быков, занявший место возницы. — Там же узко. И воняет!
— Во-во! Покажем Витьке истинный Париж!
— А-а! Эт можно…
Ничего не понявший Монтегю нахмурился.
— Если вы не хотите показываться на глаза соглядатаям, — заметил он, — то сворачивать в кварталы буржуа нелогично, богатой карете там не затеряться.
— У меня свои резоны, — ухмыльнулся Сухов.
В самом деле, сию минуту его не занимали никакие деловые соображения — это было блаженное время передышки, приуготовлений к тому моменту, когда настанет черёд быстрых решений, проворных действий, зачастую на опережение противника. А пока что можно было и полениться.
Даже поимка английского шпиона и передача его кардиналу не слишком занимали его мысли — думать и выбирать нужно будет потом, не сейчас. Истекали последние минуты жизни свободной, когда ты ещё ни во что не вовлечён и принадлежишь только самому себе. Скоро, скоро начнётся борьба, какие-нибудь интриги, погони, дуэли.
Без этого не обойтись, если хочешь хоть чего-то добиться. Спокойная жизнь — это прозябание на обочине. Никакого риска, никаких тревог, зато нищета тебе обеспечена — и тоска во взгляде, которым ты будешь провожать спешащих мимо, удачливых и успешных. Нет уж, лучше руку на эфес — и в бой!
— Смотри, Витёк, налево и направо, — сказал Олег.
Акимов смотрел — истово, вглядываясь во всё до рези в глазах. Его друзья быстро обвыклись в «прошедшем времени», даже Яр, который и года не прожил в Средних веках. А вот хронофизика буквально шатало от обилия впечатлений.
Виктор наслаждался тутошним воздухом, не содержавшим ни молекулы бензиновой гари, упивался здешним бургундским, полусухим нюи, поражался всему увиденному и услышанному, плохо спал, не в силах привести себя в равновесие, унять взбудораженные нервы.
А
И всё равно окружающий мир был настолько интересен, влекущ, невероятен, что Виктор то и дело удивленно моргал глазами и покачивал головой.
— Я смотрю! — выдохнул он.
Каменные дома кончились, карета закачалась на ухабах липкой мостовой, вдоль неширокой улицы Прекрасной решётки, [42] зажатой двумя рядами ветхих фахверковых домов. Их чёрные балки были источены червями, угловые башенки нависали над перекрёстками, а сама улочка напоминала сырое, вонючее ущелье, куда солнце заглядывает разве что в полдень. Затейливые вывески лавчонок и харчевен нависали поперёк проезда, зазывая, обещая, хвалясь. Раз за разом жители опорожняли свои «ночные вазы», выплёскивая их смердевшее содержимое прямо на улицу…
42
Имеется в виду rue Beau treillis.
— Ну как тебе XVII век? — поинтересовался Сухов.
— Шикарно! — отозвался впечатлённый Акимов.
С улицы Львов святого Павла карета вывернула к Сене и проехала вдоль реки, направляясь к набережной Железного Лома. Сена плавно несла к морю чёрно-зелёные воды. На реке было тесно — лодчонки, привязанные к кольям, колыхались на слабой волне у самого берега; маленькие галеры, загребая чередой вёсел, медленно поднимались против течения, обгоняя барки, гружённые зерном, сеном, дровами, навозом.
Их тащили лошади, уныло шагая по «пляжу», заваленному конскими яблоками, а те судёнышки, что уже достигли пункта назначения, причалив к гулким пристаням, неспешно разгружались чумазыми поденщиками. Пышнотелые торговки расхаживали тут же, голося:
— Гу-уся! Кому гу-уся!
— Маслице свеженькое! Отдам по десять су за фунт! Молочко парное!
— Капуста, редиска! Лучок! Огу-урчики! Две дюжины огурцов всего за один ливр и три су!
— Пирожки-и! Пирожки горячие!
— Яички! Яички кому! По четырнадцать денье!
Мужики виду мятого чуть ли не в окна кареты заглядывали, сипло выкрикивая:
— Крыс травим! Мышей и крыс!
— Трубы чистим!
— А вот шкуры овечьи! Шкуры овечьи!
— Уголька кому, дровишек!
— Сеном торгуем, сеном! Травинка к травинке, соломинка к соломинке!
Впечатлённый Виктор их как будто не замечал — он глаз оторвать не мог от двуглавого собора на острове.
— Нотр Дам де Пари… — бормотал Акимов.
Угрюмоватый собор Парижской Богоматери величаво возносил свои башни к пасмурному небу, обещавшему дождь. В том Париже, где над крышами рэкетирует шпиль Эйфелевой башни, Нотр-Дам смотрелся несколько чужеродным телом, никак не связанным с автомобильной каруселью. Но здесь собор был на своем месте, плоть от плоти города, послед древних трудов и помышлений.