Муслим Магомаев. Биография
Шрифт:
И подобные истории повторялись с ним раз за разом. Как-то он приехал в аэропорт, предъявил билет, и тут выяснилось, что при покупке ошиблись, и у него билет на рейс через неделю. Но бортпроводница не позволила ему уйти и сказала, что если понадобится, они снимут с самолета кого угодно, кроме разве что командира экипажа, но ему найдут место обязательно.
Такая всеобщая любовь его, конечно, радовала, тем более что временами она была даже полезна. Но иногда и пугала. Один поклонник – это приятный человек, всегда готовый помочь своему кумиру. А толпа поклонников – это стихийное бедствие, опасное для жизни. Как-то раз на гастролях в Казани Юлий Гусман увидел,
Режиссер тогда очень хотел снять эффектную сцену, как люди рвутся к своему кумиру, и уговорил Магомаева выйти после концерта к ожидающим его поклонникам. Он долго не соглашался, считая это ненужной, опасной и, главное, бесполезной затеей.
Я сказал: «Все равно не пропустят этот кадр. У нас только Ленин может вот так вот пользоваться такой любовью трудовых масс. Не пропустят». Как я и ожидал, этот кадр куда-то впоследствии исчез, вообще его спрятали. Потому что меня там чуть не растерзали. Это чуть только благодаря тому, что там была милиция конная. Народ там чуть ли не давили, не терзали. Настоящей катастрофой это все могло закончиться.
Сам Магомаев никогда звездной болезнью не страдал, хотя без ложной скромности признавал свою популярность и гордился ею. Но он знал, что «популярный» и «великий» – вовсе не синонимы. А в своей жизни он видел достаточно по-настоящему великих артистов и музыкантов, чтобы понимать, насколько мелка и незначительна преходящая слава в сравнении с истинным талантом. А поставить себя в один ряд с ними ему не позволяло постоянное недовольство собой, постоянное стремление к совершенству, к тому, чтобы достичь еще недоступных ему высот.
При этом сами великие музыканты и артисты по достоинству оценивали его талант и нередко сами хотели с ним над чем-нибудь работать, что-то вместе записать. И тут, увы, скромность была лишней и только мешала. Из-за недооценки своего таланта и нежелания навязываться Магомаев упустил возможность записать оперу вместе с великим тенором Иваном Козловским – звонить и напоминать о себе ему было неудобно, а потом оказалось, что тот ждал его звонка и обижался, считая, что он забыл. Так они и не спели вместе – вскоре после того, как недоразумение разъяснилось, Козловского не стало.
Упустил Магомаев и возможность поработать вместе с Дмитрием Шостаковичем. Когда ему сказали, что великий композитор хочет что-то ему предложить, он побоялся позвонить, чувствуя себя слишком мелким и незначительным в сравнении с таким гением. Вот и получилось, что он даже не узнал, чего хотел от него Шостакович, о чем всю жизнь сожалел.
Не познакомился он и с Рихтером, и с Чаплиным… что поделать, немало было и в его жизни упущенных возможностей. Но главное – он оставался верен себе, и его ошибки были только его ошибками, он никого за них не винил, трезво оценивая себя и свой характер.
Я неусидчив. Хочу, чтобы все получалось сразу. Только что у меня на мольберте был портрет моего любимого композитора Верди. Чувствую, что-то не то – и замазал все черной краской. А портрет был почти готов…
Я вспыльчив. Могу так разозлиться, аж дыхание перехватывает.
Самое во мне неприятное – это мои невольные шутки. Только потом я понимаю, что обидел человека. Догадываюсь, за что меня бабушка называла по-татарски «илан малы» – змеиный мальчик. Не знаю, как насчет всего мальчика, а вот язык у меня и правда такой. Не раз Тамара говорила мне, что я могу невзначай обронить едкое слово. Подчас на меня обижаются за мою непосредственность. Но первым я никого не подковыриваю. Просто говорю прямо, когда можно сказать иначе или промолчать…
Вместо эпилога
Я по натуре, простите за сравнение, соловей: хочу – пою, не хочу – не пою.
Странно прерывать биографию вот так, буквально на полуслове… Но ведь жизнь на самом деле так и прерывается – на самом неожиданном месте.
Время шло, менялась страна, Советский Союз развалился, и Магомаева тянули в разные стороны и русские, и азербайджанские националисты. Но он всегда был в душе гражданином мира, поэтому лишь с грустью смотрел на распад великой державы и националистическую возню. Менялась и эстрада, загорались и гасли новые звезды, но Магомаев и не пытался с ними соревноваться – он лучше других знал, что у каждого времени свои сиюминутные кумиры, а истинная слава не погаснет никогда.
Его уход со сцены и по сей день кажется чем-то невероятным. Кто же уходит, когда все еще популярен? Разве зрители, овации, цветы – это не наркотик, от которого невозможно отказаться? И даже если представить, что ему просто надоело петь… но кто же в наше насквозь меркантильное время бросает такую высокооплачиваемую работу?
Но для Магомаева ни первый, ни второй довод ничего не значили. Он так же легко отказался от эстрады, как когда-то покинул оперную сцену. Решил, что все, пора – и ушел. И сколько его ни уговаривали вернуться, спеть за огромные деньги на каком-нибудь частном концерте в закрытом клубе, поучаствовать в каком-нибудь громком шоу – все было бесполезно. Он своих решений не менял.
Впрочем, разумеется, то, что он ушел с эстрады, не означало, что он совсем перестал петь – ни в коем случае. И его неповторимый голос нисколько не потерял в глубине и звучности – достаточно послушать его последнюю песню «Прощай, Баку», записанную за год до смерти. Просто он перестал выступать, перестал зарабатывать этим деньги. Он мог спеть на благотворительном концерте или в кругу друзей, время от времени делал записи и вывешивал их на своем сайте, но с профессиональной эстрадной карьерой закончил навсегда.
Я ушел со сцены, потому что не хочу, чтобы люди начали замечать… постепенный уход от меня сцены.
Сцена для меня – «одушевленный организм», который любит и вдохновляет таланты и терпеть не может бездарностей, которых она в скором времени сталкивает со своих подмостков. Поэтому сцену артист должен очень уважать и не пользоваться ее терпением…
Но главное, я сам перестал, говоря сегодняшним жаргоном, «ловить кайф» от своего пения. С четырнадцати лет я пел как птица, совершенно не задумываясь о том, как мне петь, какая трудная часть арии или песни у меня впереди.