Мусоргский
Шрифт:
– Она на тебя, Моденька, целится – решила привести в свой стан.
– Да какой же ей от меня интерес?
– Я тебе говорил – ты чист и прост, как дитя, а кругом люди практичные. Дарья Михайловна молодец, я ее за талант уважаю. Но она со сцены ушла – повернула в другую сторону. Знаешь, какой успех ей принесло турне по Азии и Америке? Это не то что наш брат: как ни пой, а господин Гедеонов тебя не заметит.
– Но от меня ей какая же польза?
– Этого я, дружок, не знаю. Наверно, все-таки есть: Дарья Михайловна о пользе помнить умеет.
Мусоргский, которому это было непонятно, продолжал возражать:
– Когда
– Потому что она артистка большая и вкус у нее настоящий. Поживем, Модя, увидим. А за то, что ты так хлопочешь, я тебя еще больше, кажется, полюбил. Не почет, а память мне дорога.
В эти дни прежние связи ожили: Шестакова, Стасов, все, кому дороги были слава и честь театра, сплотились теснее. Имя– Петрова было в числе тех, которые объединяют не только старых единомышленников, но и людей разных групп: и консерватория готовила делегацию, и Бесплатная школа, и Русское музыкальное общество, и общество драматических писателей.
Устроители могли быть довольны: юбилей прошел с сердечностью и единодушием необыкновенными. Не только делегации – весь зал был полон чувства любви и благодарности к великому певцу. Холодный Мариинский театр, знавший разные официальные торжества, давно не помнил спектакля, на котором так сердечно приветствовали бы юбиляра.
Когда Петров в роли Сусанина появился на сцене, публика вся поднялась, и овация долго не давала возможности петь. Он стоял умиленный, растроганный и благодарным взглядом оглядывал ярусы огромного театра.
Мусоргский чувствовал себя счастливым. Он то вставал в ложе и вместе со всеми начинал неистово хлопать, то садился в изнеможении и украдкой вытирал платком слезы.
Казалось, вместе с этим радостным торжеством возвращаются для искусства хорошие дни. Раз общественные силы одержали победу, почему бы им не одолеть рутину и косность во всем?
Долго еще после спектакля, оставшегося у всех в памяти, Мусоргский ходил, полный надежд.
Но прошло немного времени, и Петрова из театра уволили. Еще воспоминания о юбилее не остыли, а он получил уведомление, что дирекция императорских театров переводит его на пенсию.
– Вот и допелся, вот тебе и юбилей! – с горечью встретил Модеста Осип Афанасьевич.
Мусоргский взял в руки бумагу, прочел.
– Ах, гадость какая! Какая, однако, гадость!
– Да-с. И тебе урок тоже, потому что очень уж ты веришь в добро.
– Без этого жить невозможно, дедушка.
Петров прищурился и задумчиво покачал головой. Сегодня, после удара, он был настроен невесело.
– Трудно без этого, да, но капля здравого смысла, как в драгоценном сплаве лигатура, нужна. Ты так горячо требовал одного только чистого, что, видя грязь, не сумел уберечься. Не честность свою не сберег, а стойкость… – Видя, что Мусоргский хочет что-то возразить, Осип Афанасьевич опередил его: – Я тебе, Моденька, не судья, я твою душу вижу. Но мне, как и Дарье Михайловне, больно, что такой огромный талант не все дает нам, чего мы от него ждем.
– К чему работать? – горько ответил Мусоргский. – Вот с вами по-гадкому поступили, моего «Бориса» отставили – и так повсюду.
– Я все-таки не сдаюсь и не сдамся, – сказал Осип Афанасьевич. – Я по-прежнему всею душой с вами. Вот принес бы что-нибудь свое, я бы, хоть и горько мне, стал петь с тобой.
Мусоргский с грустью признался, что нового за последнее
VIII
На службе дела шли все хуже. Если бы кое-кто из начальства не знал, что за одним из столов сидит не просто писец-чиновник, а знаменитейший музыкант, дело давно кончилось бы увольнением: находились любители сочинять приватные рапорты, в которых сообщалось, что вчера Мусоргский опять отсутствовал, а на прошлой неделе просидел в задумчивости полдня, не приступая к делам.
Начальство приберегало такие рапорты до случая. Прочитав, оно вздыхало и предавалось размышлению о том, как беспутен все-таки русский человек: службу имеет, музыку своего сочинения ставит в театре, все блага государственные ему предоставлены, а он вместо благодарности неглижирует.
Однажды Мусоргского, когда он сидел за своим столом, позвали к начальнику департамента.
Он чуть было не запутался в поворотах коридора, которые до сих пор плохо знал.
В приемной пришлось прождать долго. Из окна видны были две осины с толстыми стволами. Листья на них после недавнего дождя чуть-чуть распустились и были нежно-зеленые. Зрелище это почему-то утешило Мусоргского, и он представил себе покой деревенской жизни.
Секретарь, выйдя из кабинета начальника, сказал:
– Пройдите-с.
Начальник, массивного сложения человек, хорошо подходил к мебели кабинета: он был тяжеловесен и грузен. Вид у него был весьма озабоченный, и на вошедшего он не взглянул. Мусоргский подождал, затем без приглашения опустился на стул. Начальник с удивлением поднял глаза и увидел большие, немного выпуклые глаза, смотревшие на него, бледное полное лицо, мягкую бороду, в которой серебрилась седина. Перед ним сидел человек чуть обрюзгший, одутловатый и, видимо, страдавший одышкой, но в выражении лица его было достоинство и благородство.
Решив, что в том обычном тоне, в каком он разговаривает с подчиненными, лучше объяснения в данном случае не вести, начальник выбрал тон покровительственно-озабоченный.
– Господин Мусоргский, я имею основания быть вами недовольным, – начал он и, подождав, добавил: – До меня дошли не вполне благоприятные для вас отзывы. Как прикажете поступить?
Мусоргский промолчал.
– Я имел бы полное основание предложить вам подать в отставку. – На лице его появилось подобие улыбки. – К несчастью, я сам до некоторой степени любитель музыки. Ваша деятельность на этом поприще мне известна. Я полагаю, главное свое начертание вы еще выполните, когда придете в соответствующий возраст. В искусстве, надо думать, зрелость, как и на поприще государственном, приходит поздно. Мне не хотелось бы, чтобы судьба той или иной песни, которую вы сочините, зависела от того, насколько милостиво к вам начальство. Я иду поэтому на акт благосклонности… О чем вы сами хотели бы меня просить, господин Мусоргский?
– Я должен поблагодарить ваше превосходительство. Вы, видимо, понимаете, что на любой службе существуют обстоятельства, которые трудно сочетать с музыкальной деятельностью.
Начальник посмотрел на него неодобрительно: он ждал благодарности подчиненного и не предполагал выслушивать его рассуждения.
– По мере возможностей я старался сочетать одно с другим, – продолжал Мусоргский, – но бывали у меня и упущения.
Начальник кивнул, поощряя такое отношение к собственным ошибкам.