Muto boyz
Шрифт:
— Соглашайся! — орал он в трубку так, что слюна, казалось, вот-вот вылетит из слуховой мембраны моего телефона. — Полдня работы! Большой театр! Это ведь так оживит наши будни, ну что ты, не понимаешь, в самом деле. Это же будет очень смешно. А то я уже чувствую себя конченным ластоногим, которое целый день лежит на айсберге и глупо трётся бивнями о лёд. Плевать, что сто баксов в месяц — там постоянно будет какая-нибудь халтура, в театрах всегда халтура, я знаю. Сцена сдаётся в аренду всяким буржуям и всё такое.
Я нехотя позвонил биржевой тётеньке и через два дня уже в поте лица собирал сорокатонную металлическую конструкцию для репетиции авангардной оперы «Любовь к трём апельсинам».
Потом наступил новый тысяча девятьсот девяносто седьмой год, и где-то в его первых числах постновогоднее пьянство монтировщика Валерки сбило все возможные и невозможные планки, перешло все практические и теоретические границы. Посреди рабочего дня он трупом упал на полу монтировочной и изверг из себя сразу все выделения, на которые способен человеческий организм. Валерку завернули в списанную мягкую декорацию и вынесли вон, как персонаж Хармса — может быть, на помойку. А в монтировочную потом долго нельзя было войти — окон в ней не было, она находилась в аккурат в сердцевине знаменитого здания, и оставшаяся от Валерки феерическая вонь выветривалась чуть ли не сутки. На протяжении всех этих суток патлатый кролик Жорж по праву самого молодого монтировщика-пионера чистил пол при помощи швабры, обвязав нос мокрой банданой.
Такими вот обстоятельствами сопровождалось появление на этой сцене Чикатилы. Это были не самые хорошие обстоятельства — да что там, они были просто омерзительными, от них в прямом смысле разило за версту. Чикатилу это воодушевляло, но только потому, что сам он всего этого не видел. Он появился уже потом, когда всё замыли, вычистили и посыпали хлоркой с хилыми ароматическими добавками. Когда о Валерке даже перестали говорить — как будто его никогда и не было (как выяснилось, для забвения Валерки с головой хватило пары суток, в течение которых вакансия оставалась свободной).
Монтировщики сцены (особенно те, что помоложе) гордо называли себя «монтами». Это было что-то среднее между ментами и понтами — и то, и другое вызывало у нас физическое неприятие. Монты подразделялись на две бригады — одна работала на левой стороне, другая — на правой. Я был «левым», как политический блок. По счастью, «левым» был и отчисленный Валерка, поэтому мы с Чикатилой оказались на одной стороне. Я попросил бригадира Тольку, который раскидывал нас по графику, чтобы он поставил Чика со мной во вторую смену. За бутылку водки Толька согласился, и первый выход Чикатилы был назначен на 16.00.
Без пятнадцати четыре мы с Чикатилой переступили порог монтировочной. Из-за металлических шкафов слышался ладный перезвон гранёных стаканов. Он символизировал здесь что-то вроде первого и второго звонков в антракте, или армейской команды «приготовиться к отбою» — такое предупреждение о скором начале действа.
— Не рановато ли — в три сорок пять? — удивился Чик.
За два месяца я настолько привык к этому спиритическому ритуалу, что даже не сразу понял, о чём идёт речь.
— Блин, Чикатило. Я же тебе говорил об этом. Просто откажись, когда они тебе нальют, и скажи, что не пьёшь. И вообще, первая смена начинается в девять утра.
— Ну и что?
— А то, что она начинается так же.
— Боже мой, — воскликнул Чикатило с воодушевлением. — Мне здесь уже нравится. Мне просто не терпится увидеть их мужественные испитые лица. Лица настоящих мужчин, суровых тружеников.
Как по мановению волшебной палочки, из-за шкафов прямо на пол выкатилось искомое лицо. Видимо, кто-то вытащил из-под него стул, пока оно разливало горячительное (стандартная и практически единственная шутка в этой тусовке),
— О! — сказало лицо. — Новенький! Давай к нам, за стол. Или ты тоже не пьёшь, как твой друг-желтушник?
В аналогичной ситуации я наврал им, что только что переболел гепатитом, и пить мне нельзя как минимум полгода. Это, конечно, достигло своей цели — они больше не лезли со своими стаканами, но минус ситуации заключался в том, что неприятное слово «желтушник» стало чуть ли не моим погонялом.
— По-моему, лично тебя я ещё не предупреждал, — сказал я шутливо, — поэтому говорю сейчас, первый и последний раз: будешь меня так называть — получишь ПИ…ДЫ.
— Да ладно, хули там, — смутилось лицо. Самое интересное, что оно даже не думало вставать.
— Пью, — сказал Чикатило. — Но мало. И лёжа не могу.
— А я могу, — гордо заявило лицо и поднесло ко рту стакан, наполненный на две трети. Заговорщицки глядя прямо на нас, оно начало жадно жрать. Кадык при этом двигался по вертикали — вверх-вниз, вверх-вниз. Чикатило восторженно схватился за голову и зашептал:
— О-о-ох! Боже мой, какой крутой! Ой! О-о-о-ой!
Потом он зашёл за шкаф, представился и глотнул за знакомство. Он честно сказал им, что в общем-то иногда пьёт, но до них ему ещё далеко, так что если он выпьет залпом целый стакан, то окосеет мгновенно. Мужики оценили искренность, налили Чикатиле сто граммов и потеряли к нему всякий интерес. У нас оставалось десять минут, и я повёл Чика на экскурсию по закулисью.
— Да… — скептически вздыхал Чик, придирчиво оглядывая пустой зал, тележки с пыльными декорациями и лес штанкет [1] , уходивший под самый потолок прямо над нашими головами. — О шоу-то здесь, конечно, и думать нечего. Здесь ты чёрта с два что-нибудь урвёшь, кроме разве что бутафорских булочек, яблочек и перьев с чернильницами. Конечно, мы будем их красть из принципа, но материальной пользы от этого — ноль.
Потом он вышел на середину сцены, поклонился несуществующим зрителям, прокашлялся и заблеял своим отвратительным голосом: «Под неебом гоооо-лубыыым! Есть гооо-род го-оооолубой!» Одно это уже говорило о том, что в этих стенах ему делать нечего.
1
Штанкеты — тяжелые металлические перекладины, к которым крепят декорации. Когда штанкет находится на заданном уровне над сценой, канат, с помощью которого он был опущен, фиксируется специальным грузом — чтобы надежно закрепить конструкцию и обеспечить ее неподвижность. — Копирайт
…Под конец балета Чикатило признался, что его руки и ноги стали ватными, а слова доходят до него как-то с трудом, искажаясь и запаздывая. Он то и дело просил меня подержать вместо него канат, потому что ему казалось, что он вот-вот его выронит, и сетка накроет Спартака и весь кордебалет в придачу.
— Это тебя, блядь, накрыло, — ворчал я в ответ. — Как ты можешь есть эту шнягу?
— Эээ… да я и сам не знаю. Как это меня угораздило?
— Это и есть твоё обещанное «что-нибудь определённое»?