Музей революции

Архангельский Александр Николаевич

— Да что тут продолжать, владыко? Мы не только не мешаем, мы помогаем совершать богослужения…

— О, не знал. А что же вы, читаете, поете?

— Владыко. Очень просим: пусть все остается на своих местах.

Епископ откинулся в кресле (кресло у него вольтеровское, не по сану, ехидно отметил Павел про себя). Посмотрел поверх Саларьева. Внушительно и твердо помолчал, как будто бы чего-то дожидаясь.

Раздался деликатный перезвон часов; внезапно вспомнилось, как по офисным просторам разносился тонкий серебристый

звук перед приходом Ройтмана.

— А и так все на своих местах. Павел Савельевич, а? Фундамент, стены, купол, крест. Вот я хочу спросить. Вы читали «Венецианского купца»? Уильяма Шекспира, — зачем-то уточнил епископ.

— Читал, владыко.

— А помните, о чем там говорится?

Павел ответил с такой демонстративной вежливостью, что прозвучало слишком дерзко.

— Я помню, ваше преосвященство. Помню. Но хотелось бы от Вас услышать.

— А там говорится о том, как жид-торговец, Шейлок, пожалел кусочек мяса для христианина. Вот о чем там говорится.

Возникло ощущение, что кто-то скручивает жгутиками кровеносные сосуды в голове, и тихо дергает, чтобы под кожей пробегала судорога. Держаться до последнего, держаться.

— Владыко, Вы простите, но я должен прямо Вас спросить. Это Вы меня называете жадным жидом?

— Нет, я лишь рассказываю вам сюжет Шекспира. — Вершигора осклабился.

Павел наконец-то справился с собой. Давление понизилось; он вновь почувствовал покой, разлитый в воздухе. Противный дед. Но вокруг него — уютно, хорошо. И пора переводить их интересный разговор в другую плоскость.

— Кстати о жидах. Наш директор, Теодор Казимирович Шомер, попросил передать Вам личное письмо.

Вершигора криво ухмыльнулся; хотел было пошутить: «от евреев послания чтение», но промолчал; хватит Шейлока. А парень вообще-то оказался ничего, кусючий.

— Оставьте, на досуге почитаю.

— Владыка, сделайте мне одолжение, прочитайте письмо сейчас. Оно совсем короткое. И, быть может, что-то поменяет. В рассказанном вами сюжете.

— Сюжет уже имеется. Это, мой друг, Шекспир. Там ничего не поменяешь. А о чем письмо?

— Простите, я не знаю. Конверт запечатан.

— А почему не начали с него?

— Аз есмь послушник своего директора, что он поручил, то делаю, в рекомендованном порядке. — Получи, фашист, гранату.

— Ну, давайте, ладно, ознакомлюсь.

Вершигора нажал селектор:

— Подсевакин, принеси очки.

Явился секретарь с небольшим серебряным подносом; ну, ничего себе очки! Советская оправа, роговая, правое стекло надтреснуто, дужки подвязаны ниткой. И, кстати, секретарь похож на Смердякова. В старозаветных окулярах епископ стал напоминать пенсионера.

— На очки не смотрите. Они не то, чтобы. А просто — любимые очки, ношу уже лет тридцать. Состаритесь — еще меня поймете.

Епископ не спеша вспорол конверт костяным ножом; минуты

три читал, по-детски шевеля губами. Отложил бумагу, помолчал, подумал.

— Вот что. Павел …э-э-э… Савельевич. Вы передайте Теодору Казимировичу …э-э-э… Шомеру, что нам не худо повстречаться. Хотя я ничего не обещаю. Пусть его секретарша позвонит моему Подсевакину.

Взвесил все еще раз, и добавил напоследок:

— И еще передайте. У меня ведь тоже будет просьба. Какая — потом доложу. Сделаете — может, что и выйдет. Такое вам партийное задание. Павел Савельич.

Эй, Подсевакин, проводи.

4

Что же Шомер написал епископу? Надо было набраться наглости, открыть конверт над паром, да прочесть. Потому что дедушка сам виноват — решил играться во всемирный заговор, ничего не объясняет, с каждым говорит наедине, таинственным притворным тоном. Ну, я прошу Вас, Павел, сделайте мне одолжение, простите старика, позвольте умолчать причину. А что другие? на то они другие, чтобы у них имелось другое задание. Павел, дорогой мой, умоляю. Умолил.

Точно так же умолил он Желванцова. Тот покапризничал немного, для порядка, но в конце концов охотно сдался, принял важный вид, попросил у педанта Печонова губку; уперевшись ногой в основание колонны, до смоляного блеска натер ботинки. Тут же подошла ласкаться кошка, с матрешечным раздутым пузом. Состав оказался липучим; на блестящие мыски намагнитились пучки кошачьей шерсти. Неунывающий завхоз расхохотался, вытер ботинки обрывком газеты, снова их наваксил. И умчался на хозяйской «Волге». То ли в Питер, то ли в Долгород, не уточнил.

Вслед за Желванцовым из директорского кабинета выпрыгнула Цыплакова. Не умея скрыть улыбку торжествующей победы, птичьей ковыляющей походкой направилась к бухгалтеру, Алине Алексеевне, оформлять командировку.

— Анна Аркадьевна, куда же это Вы? — только и успел спросить ее Павел.

Цыплакова, которая обычно притворялась, что прекрасно слышит, гордо показала пальцем на рогульку слухового аппарата, выпиравшую из уха, как темный старческий нарост. Вскоре за окном послышалось голодное урчание ее разбитой таратайки, жука-ситроена восемьдесят пятого года производства.

Через полчаса дверь в директорскую роскошно распахнулась и по лестнице, играя тросточкой спустился их дедушка Шомер.

Он уже переоделся; плечи распирали старомодную тройку, английской темно-синей шерсти, в необычайно тонкую полоску; из петельки бордового жилета через живот тянулась толстая серебряная цепь. Через левую руку Шомер перебросил черное пальто, тонкое, не по погоде; в правой — толстая трость с огромным набалдашником в виде веселого черепа. От наряда разило безвкусной Москвой; дед явно уезжал в столицу.