Музей революции
Шрифт:
— Ой, как вы одеты интересно. А можно вас сфотографировать? Ни за что соседки не поверят. Сразу видно столичного жителя.
Малиновый пахучий господин оторопел; тем временем его со всех сторон обсняли.
Хозяин ожидался к двум, но только в полшестого раздалось тяжелое гудение моторов. Гости испуганно стихли. Разрывая небо лопастями, над усадьбой завис вертолет; он резко накренился набок и, врезаясь в упорное небо, сделал торжественный круг над усадьбой; вертолет напоминал подростка, нацепившего бейсболку козырьком назад.
Секунда — и он приземлился, а вокруг него доисторически вращалась пыль.
Громадный губернатор, пригибаясь, поспешил навстречу. Лопасти стихли, бешеный ветер опал. По трапу спустился Хозяин; он твердо посмотрел
На экране, в бесконечных новостях, Хозяин казался сухим, моложавым; в жизни он был полноват и напоминал актера Питера Устинова. На стерильно выбритой щеке пробивалось несколько бесцветных волосков, словно бы оставленных навырост. Он продолжал улыбаться одними губами, изображал домашний интерес, охотно замирал под камеру, но Павел видел, что Хозяину сейчас ни до чего; зеркальный взгляд скользил по каруселям, мастерским, по шпанским сукнам, диванчику Благословенного и Храму Розы Без Шипов, а мыслями Хозяин был не здесь. Порою Абов жестом тормозил экскурсовода и приманивал кого-то из толпы. Хозяин колко взглядывал, сурово слушал, сухо соглашался («Шура, поставь на контроль»), иногда нетерпеливо обрывал («Нет-нет, не думаю, сейчас не время»); один раз горько усмехнулся: «Не проси, не дам, на всех евреев у меня не хватит».
Шомер мысленно руководил экскурсией, проборматывая про себя: «так-так, сейчас веди к амбарам… куда же ты… не надо было это говорить»; при этом он ревниво оттеснил Саларьева и притерся к барскому плечу. Борзая толкала его мордой в ягодицу; Шомер, не оглядываясь, нежно отводил ее большой и мокрый нос. А Павел все непоправимей отставал от общего потока; наконец он смог остановиться. Толпа свернула на Собачье кладбище и скрылась из виду; еще минуту-две за ней, как шлейф, тянулся ровный шум, но в конце концов и он погас.
Два часа езды на скорости сто десять, и попадаешь в другую страну. Белая ночь отступила, небо стало сумрачным и непрозрачным, в придорожной канаве клубится туман. Издали надвигаются тучи; мрачно идут, затаенно, морды опущены вниз. Сегодня в Приютино явный аншлаг, запоздавшие гости бросали машины в начале музейной бетонки, понимая, что потом не припаркуешься; автомобили, как большие сонные жуки, мирно отдыхают на обочине. Тата все-таки рискует, едет дальше; она внимательно глядит по сторонам, и вот ее награда за терпение: расступается еловый молодняк и манит в уютную норку. Разъевшийся джип не пролезет, хэчбек с трудом войдет наполовину, а юркий, как мышонок, «Мини-Купер», спрячется в деревьях без остатка. Только бы не местная шпана. Только бы не провели гвоздем.
До приютинских ворот — каких-то двести метров; можно перебраться на бетонку, но Тата выбирает путь сквозь сосны. Их шершавые тела скрипят — где-то там, наверху, намечается ветер. Под ногами проминаются иголки, вперемешку с многослойной пылью; в траве назревает ночная роса. Какое незаслуженное счастье — идти по прогретой июньской земле. Просто идти по земле. Туфли покрываются унылым слоем грязи и напоминают непромытую картошку. А все равно — такая радость!
В небе раздается колокольный звон; звонарь затевает пожарный набат, но, явно недовольный слабовольным гулом, сразу переходит на метельный, деревенский; заглушая звон колоколов и с античной мощью поднимая тучи, в небо вертикально поднимается стальное тело: вертолет качает круглыми боками и словно изучает обстановку. Убедившись, что угрозы снизу нет, с облегчением кренится влево
Зеленые ворота заперты, до калитки шагать и шагать, но Тата знает тайный путь через нутро отеля: если от ресепшена свернуть налево, то попадешь на ресторанную веранду, а с веранды быстрый спуск в аллею. У двери, однако, выставлен охранник: молоденький усталый мальчик, в неловком служебном костюме и с пружинным проводком за ухом. Не успевает Тата испугаться (вот и все, напрасно ехала), как мальчик вдруг склоняет голову и прижимает к уху проводок. Так в толпе прижимают мобильный, осторожно подавшись вперед, что? что вы говорите? тут не слышно. Кивает головой невидимому собеседнику и широко, самодовольно улыбается. Оцепление снято! Дежурство окончено! Отдых. Он весело выдергивает свой пружинный провод и, цокая подбитыми ботинками, идет на ужин.
А Татьяна проникает на веранду. На столах затеплены жирные свечи; фитили расплавили их восковую плоть и теперь огонь шевелится внутри. Сладко пахнет пасекой, дымящейся спиралью против комаров и дорогой сигарой. С улицы, со стороны аллеи, на веранду поднимаются мужчины: сутулый человек расплывчатого возраста, со стромодной стрижкой вкруговую и густыми неопрятными усами, и три высоких сильных старика. Один в солидной рясе, со сверкающей алмазами иконой, другой в двубортном полосатом пиджаке, а третий — их дедушка Шомер. Татьяна резко подается в тень, но дедушке сейчас не до нее. Щекастый тяжело сопит в усы и тонким голосом велит: «располагайтесь». Старики садятся, демонстрируя взаимную покорность, а он продолжает зудеть: вы чего, соображаете, что делаете, а? этот ваш священный пидорас… да-да, б’дь, по имени Юлий.. нашли тоже Цезаря. Он на этот праздник жизни как попал? Вы его зачем сюда позвали? Да еще в присутствии Хозяина. И в такой великий день. Вы что, не в курсе, кто за ним стоит? Нет, не знаете? А надо знать.
Старики униженно кивают. А Татьяна чувствует себя задетой — лично; она обижена за дедушку и ненавидит этого, с усами. И скорей отправляется дальше, сквозь быстро нарастающую темноту: не видеть, не слышать, не знать.
Интернет сегодня не работал, но базу данных для «Флешбека» Саларьев загодя согнал на жесткий диск. Несмотря на то, что в мире стало неспокойно, работа над проектом продвигалась; студенты, нанятые Ройтманом в Мумбаи, отыскали сотни тысяч писем и открыток, самостийно выложенных в интернете. В Штатах и Австралии, в России и Гонконге люди после смерти бабушек и дедушек разбирали старые бумаги, находили перевязанные пачки писем; дергали веревочку за ненадежный хвостик, вываливали старые конверты и до полуночи читали переписку — на желтой бумаге в косую линейку, четвертушках роскошной верже с водяными знаками, оборотах почтовых открыток. А потом включали сканер, и, прокатывая плоский синий свет, выводили на экран страницы. Паковали в тяжелые файлы, выпускали в открытые сети... Зачем и для чего? А просто так. После чего заказанная Ройтманом программа просвечивала эти файлы, находила сотни совпадений и рассылала предложения о переписке: ваш прадедушка N. 14 августа 14 года находился на призывном пункте в деревне Шонефельд, вместе с прапрадедушкой D., предлагаем взаимную дружбу.
Павел так увлекся, что очнулся в сумерках; в комнатке царила духота, между стекол колотились мухи, а вокруг прицельно зависали комары. Саларьев вышел продышаться; воздух по-июньски остывал, но земля, как полы с подогревом, выпускала из себя тепло.
Мимо флигелька прошел Галубин. Белый холщовый пиджак и желтые широкие штаны были в травяных зализах; полное лицо слега припухло; Галубин был весьма сердит.
— Старик, — сказал он сипло, — слушай. Я, конечно, все могу понять. Твой драгоценный Шомер захлебнулся в собственном величии, с него и взятки гладки. Но ты-то, ты-то?!