Музей Совести
Шрифт:
В процессе этой сложной, захватывающей своей мистикой работы и появляется на полотне картина, что приводит его владельцев в восторг. Вот и родился очередной очевидный шедевр. Портрет с потайной подкладкой, похожий на чемодан с двойным дном. Зритель не может увидеть настоящие чувства героя портрета и знание Художника, их разгадавшего. Не знает об этом Знании и заказчик. Его догадки не в счёт. Но с этой самой минуты тайна одного становится их общей тайной. Нитью, связывающей два конца одной правды.
Одной совести.
Одной ненависти, зависти или ревности…
Отец
Это вышло неожиданно.
Странно и сладостно.
Моё открытие случилось ещё до нашей поездки на море. До моего первого знакомства с чудом. Однажды я рисовал портрет Насти, младшей дочки нашей соседки Ларисы. Шестилетняя девочка по природе своей была громкая, весёлая и непоседливая. Мне это очень мешало в работе. Никак не удавалось ухватить правильное, устраивающее меня выражение её задорного личика. Но когда я сказал, что после сеанса покатаю их с сестрой на спине, как ослик, она притихла и сидела, не шевелясь. Несмотря на эту еле сдерживаемую неподвижность, я чувствовал, что у Насти неспокойно на душе. Что-то приключилось совсем недавно или что-то тревожит её. То, о чём я не знаю.
Мне стало интересно. Самые разные мысли закрутились в голове. Связана ли проблема маленькой девочки с её сестрой? Скорее всего, нет – Света занята сейчас своими уроками. Со мной – тоже нет. Я был для неё просто ожидаемым осликом для игры. Своих проблем у девочки быть не могло – она недавно вернулась из детского сада и до сеанса весело прыгала в комнате. Связана ли её некоторая скованность с мамой? Возможно. Ребёнок сделал что-то не так и боится быть разоблачённым. Увидев осторожно тянущуюся детскую ручку к кармашку застиранного платьица, я машинально спросил:
– Ты что, конфету без спроса взяла, а признаться боишься?
Маленькая ручка быстро упала вниз, и Настя неожиданно заплакала. Мне стало не по себе. Отложив кисть, я подошёл к ней, погладил по голове, а затем отправился прямиком на кухню, к хлопочущей у плиты соседке.
– Лариса, ты только не ругай Настю. Она конфету где-то стащила, а я нечаянно догадался и сказал ей об этом. Она сейчас плачет, и я не знаю, что же делать. Всё случилось для меня неожиданно. Прости меня, пожалуйста. Я не знал, что попаду в самую точку с этой конфетой… Успокой, пожалуйста, ребёнка.
– Ты-то за что извиняешься? Не пойму. Ну ладно, ругать не буду. Пойдём вместе, успокоим рёву.
Спустя полчаса после разговора с матерью сестрёнки получили обещанного ослика, который покатал их по всей квартире, и были счастливы. Настя за это время забыла о спрятанной в карман и растаявшей конфете. Лариса вернулась на кухню и убрала кулёчек сладостей повыше в шкаф. Подальше от соблазна. Конфликт, не успев возникнуть, был улажен. Но вечером, уже лёжа в постели, я
Почему я вдруг почувствовал волнение сидящей передо мной девочки? Услышал её тревогу. Проникся её опасением. Как это случилось, и каким образом передались мне её чувства? А сможет ли такое случиться ещё? С другими людьми? С взрослыми? Многое хотелось обдумать, пофантазировать. Но мысли стали замедлять свой бег, запинаться, и, наконец, улеглись там, где остановились, устав ото дня, полного забот. Я уснул.
Новый день принёс новые хлопоты, и вчерашние размышления отошли на второй план. А потом и затерялись на многие месяцы. Вспомнил я об этом непонятном инциденте, когда внимательно всматривался в сидящего передо мной, небрежно развалившегося в кресле, Артёма Назарова. Моего первого заказчика.
Мне непросто было проникнуть внутрь, за его взгляд. Понять, о чём он думает, что чувствует. Я не знал, зачем мне это было нужно, но смотрел и пытался увидеть скрытый от внешнего его внутренний мир чисто автоматически. Даже не очень вдумываясь в то, что я делаю. Как, например, ни о чём не размышляя, я стою под душем и намыливаю руки, плечи, спину, ощущаю тепло воды и запах мыла. И совсем не думаю об анатомии тела.
Так и здесь. Нас окружало бесконечное пространство. Воздух струился слабым ветерком, приятно овевал лицо. Дышалось легко и свободно. Я сосредоточился на картине, и… его внутренний мир вдруг открылся передо мной, как на ладони. Я вошёл в него, как входит нож в размякший кусок масла. Легко и свободно. Без всякого усилия. От неожиданности рука моя дёрнулась, смазывая изображение рубашки, над которым зависла кисть. И тут же мой заказчик стал мне не только ещё более неприятен, но абсолютно не интересен. Мне стало всё равно, о чём он думает и чем занимается. Я увидел, что он несёт в себе чуждый мне мир лжи и насилия. За границы этого знания переступать не хотелось. Оттуда тянуло едким дымом опасности и агрессии…
С тех пор, как я ощутил в себе силу распознавания внутренней ржавчины героев моих картин, пришла уверенность. Она разрасталась вширь и уходила вглубь с каждым движением, вдохом, шагом. С каждым следующим написанным портретом я тренировал не только руку, но и это умение. Тайное знание. Манеру писать и манеру думать о результате моей работы. С каждым новым мазком я учился переносить живую толику души на холст. Старался угадать истинные чувства и устремления своего очередного заказчика. Но и предоставить ему отличную и устраивающую его работу.
Свою душу я старался держать закрытой, резко отделяя работу от своих чувств и переживаний.
Портрет – ответственная работа.
Мои чувства – моя личная жизнь.
Эти две ипостаси должны идти, не пересекаясь.
Жить параллельными жизнями.
И от такого разделения выиграет результат.
Так говорил мне Учитель.
Нельзя ничего личного привносить в работу, только профессионализм. И я держал мою душу подальше от палитры с разложенными на ней красками. Подальше от радужного многоцветья, которое оживает и расцветает под моими чуткими пальцами. Вступает в резонанс с моей душой.