Музей Восковых фигур

Бежецкий Алексей

До праздника я не видел маркизы; вследствие сильной головной боли она не выходила к гостям, и роль хозяйки исполняла баронесса де Ланноа, очень живая и кокетливая брюнетка, у которой остроты и шутки так и сыпались. Из гостей первым, с кем я познакомился, был некто Гюг де Тюрто, приехавший одновременно со мной в замок. Знавшие его по Парижу очень удивились его появлению, потому что считали его давно умершим. Несколько лет тому назад он уехал путешествовать на Восток и уехал так же неожиданно, как неожиданно вернулся.

Это был высокий и сухой старик, очень подвижный, всегда гладко брившийся и улыбавшийся большой и холодной улыбкой. В тех случаях, когда он говорил о чем-нибудь серьезном или грустном, у него как-то особенно

вздрагивали веки и складки около носа, что придавало всему лицу выражение горькой и глубоко затаенной насмешки. Манеры у него были весьма изящны; в костюме он соблюдал старую моду.

За первым же обедом мы разговорились. Политика его не занимала и в общественной жизни его всего более интересовали искусства, в особенности музыка. Блистательное процветание последней при Бонапарте он считал единственной заслугой Империи.

— La musique sous 1’Еmрiге, quelle periode glorieuse! [5] Гре-три, Мегюль, Спонтини, Керубини! Что за имена, monsieur, что за имена! Вы подумайте только, на таком маленьком пространстве времени — целые десятки композиторов! Вы понимаете, какое тут должно было возникнуть соревнование и какая зависть? Сколько тут было пота, крови, волнения, бессонных ночей, насмешек, яда, не того яда, за который преступников ссылают и казнят, а которым отравляется всякая интрига соперника: яд в словах, который непременно убивает частичку чувствительного артистического сердца. Все это я видел, слышал и наблюдал! Подумайте только, monsieur, как это интересно и забавно. В жизни я не видал ничего занимательнее музыкантов. Это натуры не прямые, не кривые, а какие-то спиральные, страстные до чрезвычайности и в то же самое время бессильные, как дети; иногда великодушные, а в то же время завистливые до последней степени. Хороший музыкант — это, можно сказать, сама зависть, и если бы я был скульптором, то я непременно изобразил бы ее со скрипкой или с флейтой в руках. Иногда мне приходилось слышать от моих друзей-музыкантов очень умные мысли, а, между тем, они сами очень часто бывают глупы, потому что никогда не бывают в состоянии оценить свою музыку. И это понятно, monsieur, — добавил Тюрто, выпивая рюмку старого ривезаль-ца, — потому что музыка не есть практический язык, а язык богов, и плохой композитор не виноват, если его бог не умеет хорошо разговаривать…

5

Музыка времен Империи, какой славный период! (фр.).

II

В день рождения маркизы с самого утра началась сильная жара. В полдень зной стал положительно нестерпим. Казалось, что с небосклона лилось пламя. Когда мы пришли поздравлять маркизу, то она опять была бледна и жаловалась на головную боль. На этот раз было от чего, до того воздух становился удушлив и тяжел. Какая-то серая мгла рисовалась на горизонте, не предвещая ничего хорошего. Мы все ходили точно вареные. Только у фонтана, да, может быть, в подвалах замка можно было найти прохладу. Тем не менее за обедом, который был сервирован ранее обыкновенного, мы все развеселились, а когда за здоровье хозяйки было выпито несколько стаканов рокевера и фрон-тиньяна, а затем и шампанского, то обычные французские шутки и смех посыпались со всех сторон.

За обеденными разговорами мы и не заметили, как неестественная темнота стала ложиться на белую скатерть, на цветы и на лица собеседников. Прислуга стала зажигать канделябры, а в то время, когда дворецкий докладывал маркизе, что, вероятно, будет гроза, раздался удар грома, который долго гремел вдали, в горах, а затем подкатился ближе и замер над замком. Вслед за тем неподвижный воздух сразу заколебался, загудел, засвистал, поднимая к темнеющему от облаков небу вертящиеся столбы пыли. Наконец, казалось, сорвался бог ветров. Он

дунул своей могущественной грудью на нас — и голубого неба как не бывало. Наступила предгрозовая тьма, все еще душная, но уже свежая, подобная глубокой, ужасной ночи, озаряемой по временам белыми вспышками отдаленной молнии. Все чувствовали себя тревожно, разговор стал умолкать…

— Каково-то теперь путешественникам, которых застигнет подобная погода на пути, — сказал Тюрто, — в этих местах дороги очень опасны и в такую бурю легко упасть в овраг вместе с экипажем.

При этом я заметил, что его лицо при каждой вспышке молнии нервно улыбалось, а глаза светились каким-то зеленым светом.

Только что Тюрто сказал об опасности езды по здешним дорогам, как вошел дворецкий и доложил маркизе, что двое путешественников, один очень молодой, а другой постарше, упали вместе с каретой в речку и хотя, слава Богу, ничего себе не повредили, но продолжать путешествия больше не могут и просят оказать им гостеприимство на одну ночь. Маркиза, конечно, тотчас же приказала отвести им комнату в западной башне, рядом с моим помещением.

— А что это за путешественники? — спросил Тюрто.

— Ах, monsieur, — отвечал дворецкий дрожащим голосом, — если б не доброта маркизы, то я ни за что бы их не пустил, в особенности старшего, до того его наружность не внушает мне доверия. Во-первых, он бледен, как выходец с того света: глаза блестят, как у десяти бандитов, и сам худ, как черт. Другой еще юноша и похож на женщину. Но ведь это ничего не значит, и мальчики бывают злодеи.

— Ну, полноте говорить вздор, — сказала де Ланноа, — нельзя же бедных людей оставлять в поле в такую погоду.

В это время дождь полил как из ведра и гром беспрерывно гудел. Сильный ветер налетал по временам, деревья трещали, окна дребезжали… Обед, между тем, кончился, и баронесса сказала:

— Что же мы, однако, сидим, как сонные мухи? Давайте веселиться! Сейчас же будем танцевать под звуки музыки и грома… Веселья, побольше веселья!!

В соседней зале заиграла музыка, и мы бросились танцевать, решившись веселиться в честь маркизы, наперекор погоде. Здесь были зажжены люстры, спущены занавеси у окон и на грозу не обращали внимания до тех пор, пока сильный и неожиданный напор ветра не распахнул большого готического окна, должно быть, плохо притворенного. Стекла посыпались, и в залу широкой волной ворвался шум и гул непогоды. Казалось, вся природа бранилась и разговаривала на непонятном языке. Небо гремело, свистел ветер, по деревьям шел ропот и шум.

И вдруг сквозь весь этот хаос звуков раздалась дикая, свирепая песнь без слов. Точно сам дьявол играл на каком-то небывалом инструменте. Сначала это были отрывистые звуки вроде злобного хохота, вырывавшегося из нечеловеческой груди. Затем звуки перешли в стон, вопль, то пронзительный, то вдруг падающий на низкие тоны; но, при всей их дикости, в них была гармония, которая со страшной силой сразу охватила всех присутствовавших… Тревога и недоумение отражались на всех лицах. Что бы это такое могло быть? Не буря ли это, забравшись в трубу или в разбитое окно соседней башни, спела свою дикую и короткую песнь, никогда не повторяющуюся в тех же тонах? Но нет, дикая песня не прекратилась. После странной и великолепной гаммы зазвучала новая мелодия, похожая на танец, прерываемая короткими взрывами злобного хохота, как будто ведьмы плясали в присутствии самого сатаны.

Очевидно, это играл какой-то необыкновенный инструмент, извлекавший но временам звуки, похожие на скрипку, по временам — на человеческий голос удивительной звучности и проникновения. Мы бросились в соседнюю комнату, по странной случайности освещенную очень слабо. Здесь стало ясно, что звуки исходят из комнаты в башне, отведенной для неизвестных путешественников. Вероятно, шум наших шагов был услышан; полупритворенная дверь распахнулась; оттуда вышла молодая женщина с большими черными глазами и сказала: