Муж для девочки-ромашки

Ларина Арина

– Наденька, ты сможешь сегодня отпроситься с обеда? – Голос заискивающий, словно он не фирму на нее открыть хочет, а денег в долг взять. – Я все подготовил, нас будет ждать нотариус.

Надя выдержала паузу.

«Ну и правильно, – держа эту самую паузу, думала она. – Пусть не расслабляется. В конце концов, загубленное детство не вернешь, так что еще неизвестно, кто кому одолжение делает».

– Ладно. А что от меня надо?

– Только паспорт, доченька.

Слово «доченька» он произнес с робостью и опасливо примолк, ожидая реакции.

– Я отпрошусь. – Надя попыталась добавить теплоты в голос, но назвать его папой так и не смогла. Надо было еще привыкнуть, адаптироваться. Чувство неловкости перед мамой никак не сглаживалось.

Очень хотелось ее одобрения, но Надежда понимала, что мама предпочтет красиво отказаться. Как папаша собирался с ней объясняться, Надя не представляла. Тем не менее упустить свой личный, первый и единственный шанс она не могла. Это было грязно, низко, стыдно, но лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном, как сказал кто-то умный. Если в ближайшее же время не отселиться от Татьяны Павловны, то можно не только остаться одинокой старой девой, но и приговорить себя к нищете и озлобленной старости. Прошли те времена, когда молодой и красивой Татьяне Павловне жизнь стелилась под ноги скатертью-самобранкой. Без покровителей карьера ее пошла на спад, зарплаты хватало едва-едва, и они с дочерью еле-еле вписывались в прожиточный минимум. Оказалось вдруг, что Надя не только получила «не то» образование, но и не смогла стать предметом маминой гордости. Все устроились, а она нет. Ни работы, ни богатого мужа. При этом Татьяна Павловна категорически не желала, чтобы дочь бегала за мужиками, ища лучшей доли или вообще – хоть какой-нибудь женской доли. Мама была уверена, что дочь должна заниматься самосовершенствованием и самореализацией до тех пор, пока мужчины сами не начнут носиться за ней, словно стая бродячих собак за мотоциклом.

– Задача истинной женщины – не пристроиться к теплому толстому боку спонсора и потом остаток жизни бояться, что тебя турнут, заменив на что-нибудь более качественное, а самой стать фигурой, – упиваясь умным течением своих мыслей, вещала дочери Татьяна Павловна. – Во всех смыслах. И тогда наверняка…

«…вдруг запляшут облака!» – про себя завершала ее пассажи Надежда. Мама сочиняла сказки сама для себя. Наверное, ей так было легче мириться с действительностью. Татьяна Павловна была уверена, что есть тысяча и один способ изменить свою жизнь, а Надя знала точно – ни один из них ей не подходил. Жизнь не сериал с хеппи– эндом. Все банально и серенько. Миллионы женщин живут скромными серыми мышками. Кто-то находит любовь или что-то похожее на любовь, рожая детей и доживая до суетливой старости, наполненной внуками, скандалами и болезнями. Кто-то вообще ничего не находит и ищет плюсы в своем одиночестве, злорадно подслушивая через стакан соседские скандалы. Единицы вырываются из плена, предначертанного судьбой, но тем яснее проступают правила на фоне исключений. Как муха, упавшая в молоко, или как эдельвейс на навозной куче.

Татьяна Павловна приводила массу примеров из жизни знакомых и малознакомых людей. Все как-то устраивались, хоть и в серости, но на порядок выше Нади.

– Ты аморфное тело, – свирепела мама. – Займись внешностью, найди приличную работу, иди по карьерной лестнице, иначе сгниешь в своей шарашкиной конторе!

Она была уверена, что действовать надо именно в таком порядке. Но Надежда срезалась сразу же на первом пункте плана. Как она ни «занималась внешностью», ничего путного не получалось. Далее вся конструкция без первого этапа рушилась, как стопка тарелок, из-под которой выдернули нижнюю. Да, Надя была не борец, но постоянно слушать комментарии на этот счет не хотела. Менять что-то в своей жизни было элементарно страшно, поскольку изменения могли иметь необратимые последствия и вести к худшему, а вовсе не к лучшему. Делиться своими логическими умозаключениями с мамой было опасно, так как для Татьяны Павловны существовало только два мнения: одно ее, а второе – неправильное.

Мама мотала дочери нервы, разгоняла женихов, как дихлофос тараканов, и формировала дополнительные комплексы. Конечно, мать

любила ее, но такой «особой любовью», выносить которую уже не было ни сил, ни желания. Надя хотела самостоятельности, отдельной жилплощади и спокойствия. Как было бы здорово не отчитываться по каждому пустяку, не комментировать каждый свой промах, не оправдываться из-за очередной неудачи с несостоявшимся кавалером, не унижаться. В мечтах она уже видела себя приезжающей в гости к старушке-матери с пачкой денег на красивой машине. Прослезившаяся мама стоит на пороге дома и с умилением смотрит на дочь, ставшую бизнес-леди, красавицей и, возможно, даже матерью троих детей. Пусть еще с ними на второй машине приедет муж, которого Татьяна Павловна будет уважать и которому она будет заглядывать в рот. Фантастическая картина! Наши на Марсе братаются с марсианами.

Если бы Татьяна Павловна поворошила дочкины фантазии, то была бы до предела изумлена. Дрессируемый тигр вынашивал планы съедения дрессировщика.

Человек может убедить себя в чем угодно, было бы желание. Надя оправдывала себя тем, что мама, во-первых, сама виновата в том, что с ней неохота делиться тайнами, а во-вторых, она сама хотела, чтобы дочь изменила траекторию своей судьбы. Поэтому можно ограничиться демонстрацией результата, не посвящая маман в перипетии взаимоотношений между Надей и блудным Иваном Ивановичем.

– Я уйду с обеда, – сообщила Надежда Арону Яковлевичу. Шеф, чувствовавший себя после неудачного сводничества виноватым, мелко закивал.

Как все оказалось легко. Даже отпроситься можно. Странно, но раньше Надя даже к врачу отпроситься боялась. В жизни гораздо меньше проблем, чем мы думаем.

Сразу после отца позвонила Фингалова. Заряд на трубке ополовинился, и Надя раздраженно подумала, что вечером может возникнуть какой-нибудь форс-мажор и мобильник понадобится. Учитывая ее невезение, в этот судьбоносный день любая мелочь могла все испортить.

– Свершилось! – завопила Фингалова и гыгыкнула.

– Первый раз, что ли? – осадила ее Надежда. – Слушай, перезвони мне на рабочий, на месте сижу.

И нажала отбой.

Из кабинета шефа послышался дикий грохот и тихий скулеж.

«Пристрелили! – тут же решила Надя. – Сейчас понаедет милиция, и меня никуда не выпустят. Сбежать тоже нельзя: заподозрят, что это я грохнула деда. От обиды за неудавшееся охомутание его отпрыска. Вот ведь невезуха!»

– Надюша, зайдите! – крикнул Арон Яковлевич жалостливым придушенным голоском.

Пришлось идти. Клякман стоял посреди кабинета на четвереньках.

– Папочка упала, – виновато сообщил шеф, проведя подбородком кривоватую дугу, указывающую на последствия.

– Папочка, папочка, – пробормотала Надежда, голова которой была тоже занята папочкой. Она оглядела пол, густо усыпанный бумажками, и директора, на лбу которого вздувалась лиловая шишка. Она росла на глазах, становясь устрашающе бордовой. Казалось, что на мудром челе Клякмана пробивается рог.

– Наденька, помогите собрать, пожалуйста. А то я тут решил дела… э-э-э-э… закруглить, так сказать, а на меня, ха-ха, упала финансовая отчетность за прошлый квартал. Вот такой каламбур.

Опасный по содержанию каламбур Надежда опасливо пропустила мимо ушей. Вдумываться в смысл не хотелось. Пока вопросы с отцом не были решены, пока фактически в ее жизни ничего не переменилось, она отмахивалась от негатива, как от назойливой июльской мошкары. Позиция, конечно, страусиная, но лучше уж спрятать голову в песок и получить по менее значимой части организма, чем пытаться бороться, заранее осознавая бесперспективность сопротивления.

За разлетевшимися бумажками пришлось лезть под стол, шкафы и даже диван. Клякман покаянно ходил сзади, бормотал извинения и созерцал тощеватый тыл разрумянившейся от ползания по полу секретарши. Надя даже заподозрила, что престарелый шеф специально придумал этот веселый аттракцион, чтобы отвлечься и развлечься.