Муж напрокат

Мельникова Надежда Анатольевна

Обмотав голову полотенцем и выскользнув из ванной комнаты, обнаруживаю Максима, свернувшегося в три погибели на половинке моего старого сложенного дивана. Вздыхаю. Как-то неудобно за эту его некомфортную, корявую позу. К утру его крупное тело так затечёт, что он проклянёт этот диван и меня вместе с ним. Некомфортно ещё и из-за того, что я слишком долго плескалась в ванной и он даже не успел принять душ. На его потрясающем обнажённом торсе всё ещё темнеют следы сажи, а волосы испачканы золой. Первое желание — разбудить, предложить помощь в процессе помывки и пустить в свою огромную

супружескую постель в спальне. Она очень большая для меня одной, и мы вполне поместимся вдвоём, но я понимаю: это равносильно тому, чтобы предложиться.

Хоть мы подали заявление в загс и, по словам Максима, уже через пару дней станем мужем и женой, всё равно это неправильно и совершенно неловко: зазывать его в свою спальню. Он может решить, будто я легкодоступна. Хотя, думаю, он и так это решил, ведь я целуюсь с ним и позволяю себя обнимать. Какая же романтически-восхитительная у меня каша в голове, просто на зависть. А главное — самое время. Видимо, это такая защитная реакция организма.

Можно, конечно, аккуратно растолкать его, предложить ванную и поменяться с ним местами: лечь самой на диване, а ему отдать огромную двуспальную кровать, но таким образом я вроде как ущемляю собственные интересы в угоду мужчине, и это тоже не очень хорошо. Начинать отношения, усаживая партнера на трон, не к добру.

Голова идет кругом от всех этих нелепых женских бредней. И, глубоко вздохнув, я присаживаюсь на краешек дивана. Приткнув попу возле спящего Максима.

— Кто же ты такой, Максим Дубовский? — говорю ласковым шёпотом и кончиками пальцев, едва касаясь, провожу по его наморщенному во сне лбу. — Будет жаль узнать, что ты вор-рецидивист или перебил всю семью, затем продал Родину и ищешь в нашей «деревне» политического убежища.

У меня работы больше нет! Дело всей моей жизни уничтожено! Сама на краю обрыва, а села на диван и чумазого, обнаженного по пояс красавца разглядываю.

Приподняв руку, костяшками пальцев касаюсь острой мужской скулы. Тактильно восхищаюсь его привлекательностью и мысленно балдею даже от такой мелочи.

Дубовский кажется добрым, сильным, умным, интересным и справедливым. Храбрым и отчаянным, с замечательным чувством юмора. Как там было в «Москва слезам не верит»? «А у него нет недостатков! Он самый лучший человек на свете!»

Задумавшись, продолжаю его разглядывать и в этот момент, когда моё сердце колотится особенно сильно, Максим резко открывает глаза. Крепко хватает моё запястье. Охнув, багровею от стыда, пойманная с поличным. Пытаюсь встать, но Дубовский не дает даже дёрнуться:

— Ты заблудилась, Ксюшенька?

* * *

— Я не заблудилась, я просто хотела проверить, — неловко отодвигаюсь. Но Максим действует как хищник, заприметивший у кустов дрожащего маленького тушканчика. И вместо того чтобы отпустить, активизируется. Дьявольски хватко переворачивая меня на спину и подминая мою одуревшую от его мужской силы фигуру под себя.

Ух! Хочу заорать от возмущения, но только диву даюсь: как на такой узкой половинке хватает места для на нас обоих? Его мощный торс касается моего живота, и я, дабы не раскиснуть окончательно,

мысленно повторяю таблицу умножения. Ибо Максим… Ох! Этот мужчина смотрит на меня, как на северное сияние. То есть с восторгом и восхищением.

А ещё он тяжелый и держит меня с такой уверенностью, что дышу я только по возможности. В общем, через раз.

— Я хотела проверить, нет ли у тебя жара, — вдох. — Высокой температуры.

— Ну и как? — произносит горячим шепотом и взглядом облапывает мою фигуру. — Всё в порядке?

— Вроде бы да.

— Отлично, — отвечает всё тем же проникновенным шепотом и опускается к моей шее.

Целует. Да так сладко, что глаза сами собой закатываются.

Ну-у-у всё! Теперь, когда он лежит на мне сверху, соблазн совершить грехопадение увеличивается в геометрической прогрессии.

Это же надо было так вляпаться! Сдалось мне это двусмысленное поглаживание его красивой физиономии? Теперь он точно решит, что я падшая женщина.

Хотя Максим в данную минуту ничего не решает. Он просто ласкает мою кожу, таблица умножения медленно превращается в абракадабру, и я застреваю на два умножить на два.

— Я принесу градусник, я хозяйка дома и должна убедиться, — суечусь особенно сильно, когда тяжелая ладонь опускается на бедро.

— Какой именно у тебя градусник?

— Ртутный, конечно. Мы же провинциалы. Здесь нет электронных изысков.

— Ртутный долго держать, мне лень.

— Зато он более надёжный, — дышу так тяжело и часто, что можно подумать, будто у меня приступ эпилепсии.

В Максиме есть какая-то необъяснимая головокружительная мужская настойчивость, которой у хамоватого самовлюбленного Афанасия и близко не было. Иван был проще. Он рос в нашей «деревне» и, видимо, даже не подозревал, что женщину надо долго и тщательно облизывать, чтобы она превратилась в податливый кусочек масла. А Максим, скорее всего, закончил курсы. У них в столице наверняка такие есть: «Как за полдня свести с ума провинциальную дурочку».

— Нет! Я всё же должна найти градусник, Максим. Ты горячий.

— Ещё какой, малышка, ты даже себе не представляешь! — Наваливается активнее.

— Я не в том смысле, — смеюсь. — Просто не могу я так быстро, нужно побольше узнать друг друга, привыкнуть.

— Нет у меня времени ждать, — неожиданно откровенно выдыхает Максим и набрасывается с поцелуями с новой силой.

— Это почему?

Максим прищуривается, перестав лобызать мой подбородок, а потом вдруг:

— Это в смысле, что скоро рассвет. Дети проснутся и начнётся суета, новый день, великие дела.

Он не даёт мне проанализировать свой ответ и целует в губы, впившись в рот с такой силой, что я теряю нить разговора. Что-то ведь не так было в его монологе, но как же приятно всё в итоге вышло.

— Мама, я пить хочу!

Бр-р-р… Как будто плёнку в старом магнитофоне зажевало и изображение пропало. Я слышу голос младшей дочки. И вырываюсь из мужских объятий словно ошпаренная.

И хорошо, что диван стоит спинкой к двери детской спальни и сейчас малышке видно только мою голову в съехавшем и наполовину размотавшемся тюрбане из полотенца.