Мужчина и женщина. Тело, мода, культура. СССР - оттепель

Лебина Наталия Борисовна

О.В. Куратов удивительно точно назвал раздел своих мемуаров, посвященный этой в общем-то драматической истории – «Так было, так будет». Действительно, частная жизнь значительно разнообразнее, чем ее модели, конструируемые властью. И это справедливо для любого исторического периода, поэтому примеры и даже данные социологии и статистики не будут столь впечатляющими, как изменения в официальном дискурсе.

Культура взаимоотношений полов и либерализация государственной гендерной политики напрямую связаны с формированием подцензурной официальной лексики. А.Г. Битов писал о курьезах, возникавших из-за отсутствия в советском культурно-бытовом пространстве слов, означающих интимные взаимоотношения мужчины и женщины: «После исчезновения обращения друг к другу все, кто моложе пятидесяти лет, превратились в „девушек“ и „молодых людей“. Так же как и обращение, исчезло сколько-нибудь внятное обозначение для внебрачных отношений: „дружить“, „встречаться“. <…> „Раньше они дружили, а

потом начали встречаться“, – рассказывала мне одна девушка про свою подругу. Я попросил разъяснить мне разницу. „Сам понимаешь“ – покраснела девушка» (Битов 1989: 150–151).

К концу периода хрущевских реформ в словаре неологизмов было зафиксировано не только слово «секс», но и его производные. Из 3500 слов, приведенных в издании «Новые слова и значения. Словарь-справочник по материалам прессы и литературы 60-х годов», семь были образованы от основы «секс» (Новые слова и значения 1971: 426). Два из них – секс-бомба и секс-фильм – связаны с индустрией эротического искусства уже довольно широко развитого в 1960-х годах на Западе; пять слов – сексолог, сексологический, сексология, сексопатолог, сексопатология – отражали уровень научных и, в частности, медицинских знаний об интимной жизни. Первый сексологический кабинет в СССР появился в 1963 году (Кон 1997: 183).

Легитимизация «секса» и его производных в русском языке свидетельствовала о появлении в советской действительности признаков «великой сексуальной революции», развернувшейся на рубеже 1950–1960-х годов в США, а затем и в Западной Европе. В первых советских сексологических исследованиях утверждалось, что «выдвижение сексуальных интересов на авансцену общественной жизни органически связано с кризисом общества [на Западе]» (Кон 1967: 245). Однако неменьший кризис переживал в этот период и Советский Союз, где шли процессы десталинизации, под воздействием которых формировались и новые каноны отношений мужчин и женщин.

ГЛАВА 3

«В день свадьбы»: новое в брачном обряде

Любую историческую эпоху отражает особый лексикон, по которому она узнается потомками. 1950–1960-е годы в сфере обыденного сознания прочно ассоциируются прежде всего с перлами Н.С. Хрущева: «кузькина мать», «пидарасы проклятые», «мы вас закопаем», «кукуруза – царица полей»; лозунгами типа «Держись, корова, из штата Айова», словами «космос», «спутник», «хрущевка». К этому ряду следует добавить «дворец бракосочетания» и «дворец счастья» – возникшие в годы хрущевских реформ и имеющие прямое отношение к новым характеристикам советского гендерного уклада.

Государственная политика 1920-х – начала 1950-х годов явно разрушала уже сложившиеся накануне революции 1917 года традиции внешней атрибутики городской свадьбы, связанной с процедурой венчания. На дореволюционных свадьбах молодожены обменивались обручальными кольцами, невеста была в белом подвенечном платье и фате, жених, как правило, – в темном костюме, после венчания устраивалось пышное праздничное застолье.

В советском культурно-бытовом поле символику свадеб стали определять кодексы о браке и семье, первый из которых появился в 1918 году. Он способствовал уничтожению остатков феодальных черт российской семьи, обеспечил определенную степень свободы частной жизни и реализовал сформировавшуюся уже в начале ХХ века общественную потребность во введении гражданского брака. Еще до кодификации советских нормативных актов о браке в России стали действовать загсы, функционирование которых в первую очередь повлияло на брачную обрядность. Отделы записей актов гражданского состояния создавались при органах местного самоуправления. В 1918 году это были городские и волостные (земские) управы. В них проводились светские церемонии, правила которых были максимально упрощены. В Кодексе 1918 года, правда, говорилось о публичности заключения брака в определенном помещении, наличии предварительного заявления от будущих супругов и удостоверений их личностей. Но никаких иных указаний, регламентирующих свадебную обрядность в сфере частного, не существовало. Тем не менее нормативное запрещающее суждение власти, отрицающее легитимность церковного брака, в сочетании с хозяйственными трудностями периода войны и революции и одновременно – признание законности лишь зарегистрированного семейного союза гарантировало как существование ритуала перехода, так и его революционную простоту и аскетичность. Ни кольца, ни венчальное платье, ни фата, ни особый наряд жениха, ни тем более свадебное застолье не являлись обязательными признаками официальной церемонии бракосочетания.

Вопрос о ритуале свадьбы в условиях диктатуры пролетариата стал актуальным после перехода к нэпу. Нормализация сферы повседневности, связанная с отходом от военно-коммунистических принципов, и определенная демократизация многих сторон жизни российского общества в 1920-х годах отразились в первую очередь на статусе загсов. Они полностью перешли под юрисдикцию местных советов, выйдя из подчинения НКВД. Но это не изменило «постности» советского брачного ритуала, диссонирующей с условиями мирной жизни. Поэтому за праздничностью обращались к церковной

церемонии венчания, предполагавшей, возможно, скромные, но вполне определенные атрибуты, сопровождавшие появление новой семьи: подвенечные наряды, обмен кольцами, напутственные слова священника. Л.Д. Троцкий писал: «Женитьба, пожалуй, легче обходится без обрядности. Хотя и здесь сколько было „недоразумений“ и исключений из партии по поводу венчания в церкви. Не хочет мириться быт с „голым“ браком, не украшенным театральностью» (Правда 1923). Профессор политологии Мюнхенского университета В.А. Пирожкова, урожденная россиянка, попавшая на Запад в годы Второй мировой войны, вспоминала, как ее старшая сестра, вышедшая замуж в 1919 году, так настаивала на венчании в церкви, что ее будущий супруг, солидный сорокалетний еврей, вынужден был спешно принять крещение. Брак, впрочем, оказался непрочным. Оставив мужу двухлетнего сына, молодая женщина сбежала с неким «красавцем-мужчиной». Размышляя о перипетиях семейной жизни сестры, В.А. Пирожкова пишет: «Отчего Таня хотела венчаться… в церкви? От того, что это красиво <…>? В таинство брака она, очевидно, не верила, так как легкомысленно разрушила свою семью и хотела разрушить еще чужую» (Пирожкова 1998: 52). Похожая ситуация описана в романе Ю.П. Германа «Наши знакомые», первый вариант которого был создан в начале 1930-х годов. Один из главных героев книги моряк Леонид Скворцов намеревается венчаться в церкви, мотивируя свое желание не религиозными убеждениями, а тем, что венчание «красиво и торжественно» (Герман 1959: 200). По данным уральских промышленных центров в 1917–1921 годах 90 % всех браков заключалось по религиозному обряду (Культура и быт горняков 1974: 191). Правда, к середине 1920-х годов под влиянием антицерковной пропаганды, а главное, в ситуации нелегитимности церковных актов количество венчаний стало сокращаться. В 1924 году в Череповце, например, по церковному обряду женились чуть больше половины всех новобрачных, в Москве в 1925 году – всего 21 % (Антирелигиозник 1926: 12).

В качестве своеобразного симулякра, который мог бы соперничать с ритуалистически отлаженным церковным бракосочетанием, выступили «красные свадьбы». Они явились органической частью формирующихся коммунистических обрядов перехода, в числе которых были «красные крестины», «звездины», «октябрины» и др. Инициатива по их созданию и внедрению в практику повседневности принадлежала комсомолу. Как и в случае с кощунственными «комсомольскими пасхой и рождеством» – антирелигиозными кампаниями 1922–1925 годов, – властные структуры придерживались политики лояльного нейтралитета, возложив ответственность за «красное бракосочетание» на молодежную коммунистическую организацию. Весной 1924 года ЦК ВЛКСМ отмечал огромные, а главное, как тогда казалось, устойчивые сдвиги в быту: «Октябрины вместо крестин, гражданские похороны и свадьбы, введение новой обрядовости вместо религиозной стали в рабочей среде массовым явлением» (цит. по: Миронец 1985: 259).

В исторических источниках феномен «красных свадеб» фиксируется как некое сугубо политизированное действо: «После избрания президиума, в который вошли и новобрачные, секретарь ячейки РКП… делает доклад о значении красной свадьбы в новом быту. После доклада новобрачные, взявшись за руки, выходят вперед – на край сцены, за ними развевается комсомольское знамя. Читают договор, из которого видно, что она – беспартийная работница… и он – технический секретарь ячейки РКП, коммунист… вступают в союз по взаимному согласию и обязуются жить честно, воспитывая детей честными гражданами СССР. Последнее слово покрывается рокотом аплодисментов. Здесь же подарки: от женотдела – одеяло, от заводоуправления – отрез сукна, от культкомиссии – три книжечки – „Азбука коммунизма“, „Дочь революции“, „Вопросы быта“. После торжественной части спектакль – „Драма летчика“, сильно взволновавшая рабочих» (Юношеская правда 1924).

Несмотря на четко соблюдаемый ритуал «красной свадьбы», в нем не предусматривались особые наряды новобрачных или последующая праздничная трапеза. Лишь в отдельных случаях гости и новобрачные пили вместе чай. В художественной литературе 1920-х годов существуют упоминания об особых нарядах «красных» женихов и невест. В рассказе Н. Брыкина «Собачья свадьба» (1926) можно прочитать следующее: «Молодые со значками, шарфами красными опоясаны, цветы в красном, гости с черемухой, перевязанной красными ленточками…» (Брыкин 1927: 160). Но такая детализация носит метафорический характер. Двойной метафорой выглядит и сатирическая картинка якобы «красной свадьбы» в феерической комедии В.В. Маяковского «Клоп»:

Присыпкин:

Товарищ Баян, я за свои деньги требую, чтобы была красная свадьба и никаких богов! Понял?

Баян:

Да что вы, товарищ Скрипкин, не то что понял, а силой, согласно Плеханову, дозволенного марксистам воображения я как бы сквозь призму вижу ваше классовое, возвышенное, изящное и упоительное торжество!.. Невеста вылазит из кареты – красная невеста… вся красная, – упарилась, значит; ее выводит красный посаженный отец, бухгалтер Ерыкалов, – он как раз мужчина тучный, красный, апоплексический, – <…> весь стол в красной ветчине и бутылки с красными головками (Маяковский 1941: 455).