Мужчина и женщина. Тело, мода, культура. СССР - оттепель

Лебина Наталия Борисовна

Тем не менее власти всячески стремились укрепить в сознании советских людей, и в особенности горожан, необходимость торжественной и пышной регистрации брака с обязательным дресс-кодом и богатым застольем. Образец такой свадьбы продемонстрировала в ноябре 1963 года первая «космическая пара» – космонавты В.В. Терешкова и А.Г. Николаев. Регистрация брачного союза прошла в московском Дворце бракосочетания, располагавшемся на улице Грибоедова, в бывшем особняке, построенном в 1909 году архитектором С.В. Вознесенским. Невеста была в пышном белом платье и фате, с букетом белоснежных хризантем, жених – в черном костюме. В ходе регистрации, сопровождавшейся подписанием брачных свидетельств, обменом кольцами, ритуальными поцелуями, молодых поздравили председатель Моссовета, представители ЦК ВЛКСМ и Министерства обороны, родственники, друзья. Затем свадебный кортеж, состоявший из самых роскошных автомобилей того времени – двух «Чаек» и нескольких черных «Волг», – отправился на праздничный ужин во Дворец приемов

правительства.

Свадьба В.В. Терешковой и А.Г. Николаева являлась публичной презентацией новой советской обрядности, задуманной как антипод религиозным традициям. Этот обряд становился социально значимым актом, свидетельствовавшим, как казалось, о росте атеистических настроений. Действительно, в городской среде факты проявления обыденной религиозности фиксировались все реже и реже. По данным 1959 года, в Ленинграде венчались примерно 3 % всех молодоженов, а в 1966 году – уже менее 0,1 % (Ленинград в восьмой пятилетке 1979: 249).

Изменения в процедуре заключения браков, произошедшие в период хрущевских реформ, подытожил новый брачно-семейный Кодекс 1969 года. В статье 14 документа указывалось: «Заключение брака производится торжественно. Органы записи актов гражданского состояния обеспечивают торжественную обстановку регистрации брака при согласии на это лиц, вступающих в брак» (Кодекс о браке и семье РСФСР 1969: ст. 1089).

С начала 1960-х годов новобрачным стали предоставлять кратковременный отпуск без сохранения содержания на проведение свадьбы, удлинился «испытательный срок», отделявший дату подачи заявления от даты регистрации. Теперь он составлял один месяц. Правда, предполагалось как сокращение, так и увеличение времени взаимной проверки новобрачными своих чувств «при наличии уважительных причин». В определенной степени это напоминало религиозный обряд оглашения и способствовало расширению гласности ритуала бракосочетания. Внешне в новой советской брачной символике значительно ярче, чем ранее, были очерчены особые гендерные роли мужчины и женщины, что нашло выражение прежде всего в четко определенном дресс-коде. Позднее появились попытки перенесения в городские условия ХХ века ряда традиционных брачных забав типа откусывания от хлеба, вставания на ковер и т.д., в которых новобрачные должны были демонстрировать мужские и женские качества. Но детали брачной церемонии существовали только в культурно-бытовом пространстве. В систему нормативных предписаний Кодекс 1969 года ввел лишь торжественность регистрации образования новой семьи, что на самом деле в ситуации юридической неправомочности церковного брака заметно сужало степень личной свободы. Белое платье и фата невесты, строгий черный костюм жениха и кольца, пышное застолье, то есть возрожденная властными усилиями символика обрядов бракосочетания в СССР на самом деле не могла скрыть их «советскости», подчиненности господствующей в стране идеологии.

ГЛАВА 4

«Человек родился»: репродуктивность, аборт, контрацепция

Представления о «материнстве» и «отцовстве» связаны не только с функцией деторождения, но и с особенностями репродуктивного поведения, принципы которого во многом формируются с помощью дисциплинирующих инициатив власти. После событий осени 1917 года большевики сделали немало для охраны здоровья женщины-матери. Государственная забота в данном случае выразилась во введении оплачиваемого отпуска, предоставляемого до и после родов, в создании специальной государственной структуры – Отдела охраны материнства и детства при Народном комиссариате социального обеспечения, в организации сети родильных домов и детских учреждений и во многом другом (подробнее см.: Дробижев 1967; Градскова 2007).

Равноправие полов составляло предмет особой гордости первого в мире социалистического государства. С первых дней своего существования оно четко сформулировало позиции по отношению к женщинам, признав их потенциальными строителями нового общества и в то же время «отсталым элементом», нуждающимся в постоянной заботе и воспитании (Здравомыслова, Темкина 2003a: 304). Их стали вовлекать в процессы производства, в политическую жизнь, в решение вопросов семейного насилия на государственном уровне. Эти тенденции вылились в целый ряд нормативных суждений власти, в частности законодательных инициатив в сфере легализации абортов. В результате стали меняться коды репродуктивного поведения.

Еще до прихода к власти большевики выдвигали идею отмены всех законов, преследующих аборты, вторя тем самым буржуазно-демократическим представлениям о свободе выбора человеком стиля его репродуктивного поведения. Правда, у российских социал-демократов вопрос о запрете абортов обрел к тому же и антиклерикальный характер. Отделив церковь от государства и ликвидировав церковный брак, советское государство создало идеологическую основу для легализации прерывания беременности. В ноябре 1920 года совместным постановлением наркоматов юстиции и здравоохранения в России были разрешены аборты. Советская республика стала первой в мире страной, узаконившей искусственный выкидыш. Желающим предоставлялась возможность сделать бесплатную операцию по прерыванию беременности в специальном медицинском учреждении,

независимо от того, составляло дальнейшее вынашивание плода угрозу здоровью женщины или нет. До середины 1920-х годов создавались необходимые медицинские условия свободы абортов, которые тем не менее в официальном властном дискурсе не рассматривались как медико-юридическая и морально-нравственная норма. В 1926 году были запрещены аборты для впервые забеременевших, а также делавших эту операцию менее полугода назад. Брачно-семейный кодекс 1926 года утвердил право женщины на искусственное прерывание беременности по собственному желанию. Все, и власти в том числе, понимали, что уровень рождаемости не связан с запретом на аборты, несмотря на вред, который они несли женскому организму. В советской действительности 1920-х годов появилась возможность реализации женской сексуальности не только в процессе зачатия ребенка. Сексуальность отделялась от репродуктивности, что делало функцию материнства результатом свободного выбора.

Проблема «власть и маскулинность», имеющая непосредственное отношение к статусу отцовства, имела более сложный исторический контекст (подробнее см.: Кон 2001; Коннелл 2001; Утехин 2001; Мещеркина 2002; Валенцова 2004; Гилмор 2005; Чернова 2007). На чертах новой мужской идентичности сказывались все нормативные и нормализующие инициативы, направленные на регулирование женского вопроса. Одновременно уже в 1920-х годах власть предпринимала и целенаправленные шаги по созданию «настоящего мужчины коммунистического будущего». Не посягая на идеологию маскулинности, лежащую в основе традиционных представлений о роли мужчины в обществе, большевики тем не менее во многом деструктировали модель отцовства. Первые советские кодексы о семье и браке продекларировали равные обязанности обоих полов в отношении ребенка, при этом государство в определенной степени монополизировало функцию отцовской власти (подробнее см.: Айвазова 1998).

Это был кратчайший путь разрушения патриархальных репродуктивных ценностей. Одновременно для представителей сильного пола в качестве образца предлагался идеал защитника не семейных интересов, а устоев коммунистического государства. Критике подвергалась христианская заповедь «Чти отца своего». Известный психоаналитик А.Б. Залкинд утверждал: «Пролетариат рекомендует почитать лишь того отца, который стоит на классово пролетарской точке зрения… коллективизированного, классово сознательного и революционно-смелого отца. Других же отцов надо перевоспитывать, а если они не перевоспитываются, дети этически вправе покинуть таких отцов, так как интересы революционного класса выше благ отца» (Залкинд 1925: 54–55). Форсированное строительство социализма, действительно, требовало особой мобильности мужчин, которых, по мнению социолога Ж.В. Черновой, государство рассматривало «как своего рода „номадический субъект“ – как трудовую и/или боевую единицу, не обремененную частной собственностью и ответственностью за семью» (Чернова 2007: 142).

Патриархальная модель отцовства разрушалась и под влиянием индифферентной правовой позиции советской власти в отношении гомосексуализма. До событий 1917 года эта форма полового влечения рассматривалась в России как аномальное явление повседневной жизни, подлежащее уголовному преследованию. В первых правовых документах советского государства отсутствовали положения, касающиеся регламентации интимных отношений. Современники писали, что «этот шаг советского правительства придал колоссальный импульс сексуально-политическому движению Западной Европы и Америки» (Райх 1997: 214). Ведь в большинстве западных стран в то время гомосексуализм рассматривался как уголовное преступление. В целом 1920-е годы можно охарактеризовать как время формирования революционной маскулинности на эгалитаристской основе взаимоотношения полов, что во многом дискредитировало привычную функцию отцовства.

Но к началу 1930-х годов руководство страны явно переориентировалось на традиционалистский идеал так называемой «большой семьи», ассоциируемой с многодетностью и одновременно с процессом гипертрофированной мобилизации мужественности. По определению социолога И.Н. Тартаковской, под воздействием «гипермаскулинного милитаризованного государства» сформировался тип советского мужчины, стрежнем которого было «безоговорочное и самоотверженное участие в реализации любых государственных проектов» (цит. по: Российский гендерный порядок 2007: 142). В данной ситуации особое значение приобретала система государственного регулирования мужской сексуальности. С изменением общей парадигмы социально-бытового развития страны модифицировалась и законодательная база, касающаяся вопросов мужской приватности. В марте 1934 года Президиум ЦИК СССР принял постановление, вводящее уголовную ответственность за «мужеложество, т.е. противоестественное половое сношение мужчины с мужчиной». Это преступление каралось теперь лишением свободы на срок от трех до пяти лет в случае «добровольного мужеложества» и на срок от пяти до восьми лет – в случае «соединенного с насилием» (Уголовный кодекс РСФСР 1946: 200). Гонения на гомосексуалистов сразу вышли из области личной жизни и приобрели политический характер. Уголовное преследование мужской любви стало звеном в цепи сталинского «большого террора», официальное начало которому было положено непосредственно после убийства 1 декабря 1934 года С.М. Кирова.