Мужчина и женщина
Шрифт:
Потом раздался телефонный звонок в офис: слышимость была отличная, я различал малейшие оттенки ее голоса. От неожиданности у меня перехватило горло, я ответил не сразу. Она владела собой много лучше меня и по-деловому сухо доложила о своих феноменальных достижениях: мы не только получаем новейшее оборудование и кредит на льготных условиях под поставку совместной продукции, но и при наличии нашего желания организовываем совместное предприятие на правах филиала международного концерна.
– Привет сотрудникам, шеф! Жду новостей, - так лихо завершила она разговор.
– Да некому передавать, все уже разошлись, - несколько невпопад, вместо вежливого "спасибо, обязательно передам", - ответил я.
И тут ее голос изменился, задрожал, и я, наконец, понял, как трудно ей было столь молодецки говорить со мною.
– Нас не слушают?
– еле слышно спросила она.
– Некому.
– Шеф... Шеф... Егорушка! Скажи мне,
– Что сказать?
– выдавил я из себя не сразу.
– Питер просит моей руки.
– Какой Питер?
– тупо спросил я.
– Причем здесь Питер?
– Какой-какой? Не все ли равно? Да господин Берхстгаден. Он сказал, что ждал меня всю жизнь.
Я молчал. Сердце неожиданно пронзили какие-то острые когти, я даже едва слышно застонал и стал тереть левую сторону груди.
– Егорушка! Егорушка! Что с тобой?
– донесся отчаянный вопль из-за океана. Я сидел молча, вереница лиц вихрем закружилась передо мной, и постепенно осталось лишь два из них: Анастасии и Алевтины. Сильное, яркое, с пронзительным взором - Алевтины (наверное, потому такое, что уж больно лихо отрапортовала она мне свои результаты) и сникшее, с сетью взявшихся откуда-то горьких морщинок, с кротким спокойным взглядом лицо Анастасии.
– Я очень, очень желаю тебе счастья, - хрипло, каким-то не своим голосом наконец, произнес я. Я понимал, что расстаюсь с ней навсегда, навеки, что я больше не увижу ее ни-ког-да!
– Егорушка! Да какое же мне без тебя счастье?
– закричала она. Прощай, - тихо сказал я и положил трубку на рычаг. Что мог я ей другого ответить?..
Не стану рассказывать ни о своем самочувствии, ни о фуроре, которое назавтра произвело в фирме мое сообщение о судьбе Алевтины. Мое дело было "закапсулироваться", закрыться, добиться забвения, вытеснить из сердца, из памяти все, что было связано с Алевтиной: во имя самой возможности жить. Здесь не место повествовать ни о перемене в наших производственных делах, ни об официальных вестях, касающихся г-жи Берхстгаден. Упомяну лишь о двух ее письмах, и с большими промежутками мне пересланных со случайными оказиями. Вот отрывки из них:
Ужасно неловко отправлять письмо на работу, но как до тебя добраться-то? Я ведь и так - пишу второй раз всего за эти девять месяцев.
Чего надо-то мне? Понимаешь, прилететь или приехать - куда угодно (какая разница!). И осуществить свое дичайше-невыполнимое желание: поставить тебе на тумбу у постели стакан воды. Потом - могу уйти, ведь я, может, и летела-ехала-то из-за этого стакана.
Меня совесть мучит из-за твоего тогдашнего, полусонного: "А почему ты воду не приготовила, у меня ночью горло сохнет ?" Очищения, понимаешь ли, жажду. Если бы ты увидел этот стакан, может быть, ты понял бы, как я живу с пересохшим горлом - без тебя. Есть ты, и есть мои несколько тогдашних "глотков свободы", а все, что без тебя, при моих новых радостях и горестях, это же все - какая-то ужасная нелепость, какой-то обман, сон. Не сон - это только когда до тебя можно дотронуться, когда можно, даже не глядя, чувствовать: ты - есть, ты - вот он...
А вообще-то я живу так: и последние минуты этого дня - с тобой, и первые - следующего, и весь потом день - тоже. Ничто и ничего меня не берет: ни время, ни какие-то "самоохранительные" чувства...
Ты со мной, всегда, постоянно. Я так же с тобой говорю, так же протягиваю иногда руку - дотронуться, меня от тебя - не вылечить. Ну, прошло девять месяцев, ну будет год, два, три...
Я тебя люблю, и все тут! Не так: "Ах, ты со мной эдак, ну и я!.." Не обхожусь я без тебя, не обойдусь. Где-то промелькнет такое: без тебя - жизнь стала без смысла, без цели. Да в глубине-то я знаю: не стала, потому что все равно ты - есть. Люблю тебя. Поэтому - и верую в жизнь "там, за горизонтом, там, где-то там..." Там, где ты. Я люблю тебя.
Легко сказать - "закапсулировался". Да, конечно, характера у меня хватало, да ведь пробои-то эти шли не столько через разум и соображение, сколько через сердце. И потому, чтобы вытеснить из памяти это страдание, чтобы не биться как на смертельном гарпуне на вопросе: ну, почему, почему так нелепо устроен этот мир?
– чтобы заглушить всегдашнюю боль потаенную, я принялся вкалывать. Вкалывать денно и нощно. В кратчайшие сроки мы не только развернули супероборудование, присланное нам концерном г-на Берхстгадена, но и освоили его в полной мере. Это было непросто в условия общего спада производства, памятного, думаю, всем нам. В поисках заказов и заказчиков я мотался по городам и странам ближнего и дальнего зарубежья, дважды вылетал в Западную Европу, на неделю "сбегал" и в Китай. Дела шли неплохо, даже весьма неплохо, хотя у меня не было столь надежного, проницательного и компетентного экономиста, как прежде. Наши отношения с Настей сохранялись ровными,
Мне было от души приятно привозить дорогие подарки ей и детям да и без того чувствовать себя в состоянии держать материальный уровень своей семьи на много выше принятого у нас ординара благополучия. Это приносило мне теплое чувство самоудовлетворения: да, я был все тот же человек, полковник в отставке, жестоко выброшенный несколько лет тому назад прочь из обеспеченного существования, запущенный в пучину неопределенности и нищеты, но я был уже другим человеком, победившим обстоятельства. Достаток, приносимый картографической фирмой и другими заведениями, находившимися под моей рукой, стал столь значителен, что мы, учредители, могли позволять себе время от времени спонсорство и благотворительные акции по отношению к офицерам, увольняемым из армии, и число наших союзников неуклонно росло. И все же, и все же... Не было мира в моей душе! И не только потому, что саднила в ней рана, оставленная Алевтиной: эту боль я действительно сумел капсулировать, и если по какому-то поводу не вспоминал об Але, то вроде бы ничего и не болело. Нет, все больше вносило смущение в мою душу поведение Насти. Вернее говоря, не поведение, а настроение, я сказал бы хоть ровное, но какое-то безрадостное. Она не сверкала, не сияла, не светилась, как прежде, но уподобилась вроде бы матовой лампе. Боже мой, сколько радости, эмоций и восторгов доставляли ей те пустяки, которые мы приобретали прежде! А сейчас она относилась даже к роскошным дарам скорее всего с равнодушным любопытством.
– Наелась, мать? Или заелась?
– как-то в сердцах воскликнул я, когда она спокойно глянув на принесенный мною для нее пакет, отложила его в сторону и продолжала на кухне заниматься своими делами. Она без улыбки и гнева глянула на меня и покачала головой: - Нет, Егор, не заелась. Только зачем мне все это?
– Как зачем? Ведь это так красиво, так тебе пойдет!
– А зачем? Сам-то подумай: ведь я живу, как вдова, при живом-то муже.
– Как вдова?
– опешил я.
– А где у меня муж? Где? Где?
– она подняла руки и поочередно глянула себе подмышки, потом за кухонную дверь.
– Дома прикажете сидеть?
– избычился я.
– А дела сами собой сделаются?
– Дела, - протянула она ровным голосом.
– Да, это, конечно, самое главное в жизни.
– Настена, да что с тобой? Ты? Против? Моих? Дел?!
– Нет, мужчина без дела, что петух без хвоста. Я не против твоих дел. Твои дела против тебя. И против меня. Для чего я тебе? Рубашки стирать при редких встречах?
– она смотрела на меня спокойно, без всякой . аффектации. И родное лицо ее было отчуждено от меня. Оно - выглядело и знакомым мне до самой последней черточки, и - чужим, не моим!
– Ну, еще одно пальто. Еще одно кольцо. А дальше что? Богатые поминки?
– она прямо смотрела мне в глаза.
– Богатые поминки?
– переспросил я медленно. Все мои возражения испарились при взгляде на это поскучневшее, утратившее жизненную энергию лицо.
– Нет, очень богатые, - поправилась она, все так же, с отчужденным интересом вглядываясь в мои зрачки.
– Мы для этого сходились?
– А как же быть? Сами-то дела не делаются.
– Я сказал это без явной запальчивости, потому что ее правоту - выстраданную ею - ощутил сразу, всеми молекулами своего естества. Ведь это говорила моя жена, та, с которой с хотел и хочу в счастье и согласии прожить весь отпущенный мне судьбою срок. Говорила та, ради которой я пресек счастье Алевтины. Так для чего же искалечил и пресек?
– Да, сами не сделаются? А где же твои помощники? Я развел руками: - Дел все больше, а помощников все меньше. Аля уехала, теперь она царствует за океаном. Настя опустила на миг глаза, секунду помолчала. Не от хорошей жизни она уехала, - бесстрастно сказала она после паузы.
– А все ли твои дела нужны тебе? Ты для чего живешь?
– Самоутверждаюсь. Самореализуюсь. Иду из грязи в князи.
– Егор, а ты не заблудился в поисках своего княжества?
Мы стояли на кухне и глядели друг другу в глаза. Может быть, это была главная минуты в моей биографии. Женщина, которая вверила мне всю жизнь, потому что полюбила и поверила, которая гордилась мною и помогала мне подняться в трудную годину, разуверилась во мне. Она горестно и отрешенно ждала, пойму ли я ее или начну доказывать свою правоту, убийственную для нее. Я видел, что ей все равно, буду ли искренен в своем упорстве или оно сокроет некий тайный горизонт моих поступков. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Она была спокойна, ничего кроме глубокой усталости не читалось на ее лице. Это - я - довел - ее - до такой - апатии? ЕЕ - богиню Артемиду?!..