Мужчина и Женщина
Шрифт:
— Вот, дочка, жених к тебе явился, с доставкой на дом. Человек положительный, специалист по холодильной технике во фруктовом совхозе. Так что будем с витаминами. Между прочим не пьет, не курит. Сержант запаса. — И что же, папанечка мой дорогой, я буду делать там в совхозе? — спокойно спрашиваю. — И какое приданное за мной, матерью-одиночкой, ты даешь, чтобы согласились они взять меня за себя?
Юнец передернул плечиком, отметая шутки, и без тени смущения заявил:
— А зачем вам, Анастасия Артемьевна, терять свою квалификацию, к нам в Яблочное ехать? Тем более, что экскурсий у нас не водят. Я сам к вам сюда перееду. Руки у меня растут, откуда положено, без дела не останусь. Семью прокормлю.
От такого серьезного поворота ситуации напал
— А как же уважаемый Николай, вам угодно сюда въехать, не имея убеждения в моих к вам чувствах? Он повернулся ко мне всей грудью, вбил мне глаза в глаза, как копья, и спокойно изрек: — Будут ваши чувства, куда им деваться. Улыбнулась я, потупила глаза и спрашиваю: — Где изволили остановиться? — На вокзале. Пока. Вздохнула я и спросила: — Что ж вы, папаня, жениха чаем не потчуете?.. И тут приходит матушка моя с Максимкой, уставляет стол чайным набором с булками и вареньем, и садимся мы все вокруг белой скатерти по-семейному. И наливает себе Николай чай из чашки в блюдечко и дует в него преспокойно, чтобы остудить, и пьет его не торопясь, по-хозяйски.
— Так для чего ж я вам нужна, Николай… — Николаевич, дополняет он и молчит. Помолчал и изрек: — Нужна. Жизни мне без вас нет.
Тоже наливаю чай в блюдце, прихлебываю и размышляю: ему нет жизни, ему. До чего же отличается он внешне от международного журналиста Ипполита и до чего же внутренне похож на него! Опять только о своих нуждах и желаниях… Снова я как прилагательное к этому существительному. И скучно мне стало, и спокойно, и тоскливо, и перестала меня волновать его неземная страсть. Всплеснулось было ретивое и улеглось. А может, все-таки себя проверить? Может быть, не отказываться от конструктивной работы с ним, а вдруг материал — благородный и не прощу себе после, что прошла мимо такого бриллианта?
Позвонил отец по телефону каким-то своим давним знакомым, отправил Николая в общежитие какого-то завода. Ушел тот, бросив на меня косой сжигающий взор, а назавтра встретил меня у выхода из института и проводил до дому, и послезавтра, и послепослезавтра… Конечно, поднялся шумок на факультете по поводу этого мезальянса. Стала ловить я на себе удивленные взгляды, пошли разные слухи. Опять оживились те, кто помнил, как точно и умело отловила я когда-то в свои сети элитного дипломата, так неужели сейчас нет у меня дальновидного умысла? Все им стало ясно: Николай чудаковатый родной племянник первого секретаря Обкома, члена ЦК, и в этом вся разгадка моей якобы глубокой тайны!
А я сама хотела ее разгадать: выспрашивала его, выпытывала все о нем, и душа моя становилась все ровнее. Нужна я ему была как воплощение его мечты, для обретения такой радости, что бывает только в сказках. А моя душа, моя натура — это раз и навсегда данное ему удивительное средство для того, чтобы сказка стала былью…
А дальше случился в полном смысле слова водевиль. Опять сидел он вечером с нами за столом, пил чай с вареньем, держал Максимку на коленях: тянулся малыш к мужчинам. В это время раздался звонок, один, другой, третий. Мать пошла открывать дверь и вернулась очень даже растерянная: позади нее стоял Олег. Он ступил в комнату и вынул из-за спины богатый, пышный, просто-таки великолепный букет цветов, и вся комната заблагоухала.
— Вот, — протянул он мне букет и жалобно как-то улыбнулся. — Сдаваться пришел.
Тут случилась немая сцена почти по «Ревизору» — все замерли, как сидели, а Олег стоял, протянув мне букет. Сквозь густой цветочный аромат пробился ко мне и еле слышный запах спиртного: взбодрился Олежек для храбрости, а ведь никогда прежде в дружбе с зеленым змием замечен не был.
И встает Николай и спокойно принимает у Олега из рук цветы и по-хозяйски кладет их на стол, а потом берет его за шиворот и одновременно другой рукой за штаны сзади и ведет к двери, приговаривая:
— Занято, приятель, забито! Привет! — и
Олег всем случившимся был потрясен настолько, что свалился с нервным потрясением, и кому же, как не мне, пришлось за ним ухаживать в его холостяцком жилье и обнаружить его душу, нервную, неухоженную. Он выздоравливал нелегко, мне было его жалко, время шло, и мы совершенно естественно породнились, когда он предстал передо мной без шутовской маски и постоянных своих кривляний. Я осталась у него на ночь, и волнение его было столь велико, что ничего у него не получилось, только обмазал мне низ живота горячей и липкой спермой. И закричал и застонал от унижения. Утешила я его по-матерински, как могла, а сама была рада, что вот попался мне сочувствующий человек, а не жеребец бесчувственный. Назавтра все у нас нормально получилось, и все это было приятней, чем с Ипполитом, потому что Олег знал мало и шепотом советовался со мной, и мы трудились вместе, как заговорщики. Это не был акт заклания жертвенной овцы, это был акт солидарности. Олегу было приятно, и это меня радовало.
Когда мы объявили на кафедре о своем решении завести на ней семейственность, как выразился в своей манере Олег, все восприняли это как дело естественное. Правда, некоторые поняли, что я дальновидно поставила на будущего доктора наук, безусловное научное светило.
Все-то нам некогда было совершить обмен, и жили мы у меня. Спокойно, размеренно. Мать любила ухаживать за своим зятьком, он хвалился ненаглядной тещей. В свободные часы играл с отцом в шахматы или совершал экскурсии с любознательным и дотошным Максимкой.
Надо сказать, что как мужчина он был не из сильных, и это вполне меня устраивало — до тех пор, пока «доброжелатели» не поведали мне, что видывали его выходящим из своей квартирки с дамой, а я-то знала с его слов, что был он в это время в командировке в Москве. Ни слова не сказала я ему, помнила крушение после первой анонимки, но что-то важное, что жило во мне еще от Артемиды, надломилось. Зачем, ну зачем ему эта измена (или эти измены)? Ведь он мог бы получить у меня все, что ему хотелось. Чего ему недоставало? И что это за душа его, такая нервная и ранимая, как я думала? Что я в нем не поняла? В чем повинна? Чем его не устроила? Вроде бы руки-ноги и все другие мои привлекательные детали на месте. А, может быть, дело во внутреннем нашем несродстве? И все чаще вспоминала я огненные взоры Николая, и в безразличии омертвевшей души не стала отказывать время от времени «друзьям семьи» в столь желанных для них утехах. Мне-то было все равно, разве что бабье мстительное чувство порой поднималось, а почтенным людям было приятно. И покрылась душа моя черствой коркой. Узнал как-то мой Олежек от своего хвастливого друга, что лоб его и впрямь олений — в ветвистых рогах, кинулся ко мне с криками, топаньем ногами, брызгами слюны, пятнами на лице, а я спокойно отвела его руки от своего горла и спросила: «А Валерия? А Нинель? А Диана?..» — и он сник, как проколотый шилом шар, и забормотал: — Ну, что ты, зачем ты так, да не было ничего… — Вот и у меня не было ничего, раз у тебя ничего не было.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
