Мужчина в полный рост (A Man in Full)
Шрифт:
Конрад оторвался от книги и посмотрел на Покахонтаса, кажется полностью покорившегося ужасной судьбе — до чего беспомощно распростерся он на холодном столе! Как ему плохо, как жесток Эпиктет! Может, это обратная сторона стойкости, с которой древний философ учит встречать беду? Конрад не знал, сможет ли он стать таким черствым… он продолжал разглядывать Покахонтаса… Что же этот человек сделал с собой, со своим лицом, с волосами! Всё в нем кричит: «Смотрите на меня! Я хочу вас шокировать!» Дырчатый пунктир в ушах вторил этому крику — видимо, Покахонтас носил целый набор серег. Из-за сбритых бровей бесцветные глаза на обморочно-бледном лице казались полубезумными, словно у призрака. Женская семенящая походка с прижатыми к бокам локтями… «Если кто-то несчастен, помни, что он несчастен по своей вине… Мы находим множество оправданий для слабых духом…»
Суровые фразы мелькали в уме одна за другой, и Конрад пытался применить поучения Эпиктета к разыгравшейся перед ним драме… Да, применить-то можно, и все-таки — каковы обязательства стоиков,
Конрад вдруг вспомнил, что не знает даже настоящего имени Покахонтаса.
В камере, пока они ждали тележку с ужином, Пять-Ноль только и знал, что судачить о заигрываниях Ротто с Покахонтасом. Сидя на краю койки, гаваец тряс головой:
— Эдод бшой хаый махух, — «этот длинный белый педик», — зассал по максусу. Моккай-мертвяк, — «он хуже чем мертв».
Конрад прислонился к стене напротив и скрестил руки на груди.
— Но что он мог сделать, Пять-Ноль?
— Ш-што г'годно! Шш-то г'годно… Ты помш, што я говорил? Или ты играешь или ссышь. Невидимым нез-зия быть. Никада! Эди хымыри только подумай, шо ты ссышь, тут же огребешь. Буммай, тут же схарзают! Эдод Покахонтас — эдод махух — вау, буммай! Мог ще схлестнуть с Ротто, дать по морде.
— Шутишь? — усмехнулся Конрад. — Он же хиляк. Как лапша. Ротто бы тут же его прикончил.
— Да-а? Лучше эдод махух получить по морде, чем што Ротто будет сделать ему. Точняк, бра. — Пять-Ноль опять затряс головой. — Громила опустил Ротто, теперь Ротто над'доказай, что он таххой же здоровый, сильный аб-бал. И по максусу. Покахонтас огребет, мало не покажешь.
После ужина, в вечернее «общее время», Конрад был взвинчен. Как всегда, он устроился за столом с растерзанной книгой, но не спускал глаз с Покахонтаса… и Ротто. Покахонтас больше не сидел на своем месте. Теперь он все время был на ногах — слонялся по краю территории белых, стараясь держаться подальше от Ротто и при этом не залезать во владения черных или «Нуэстра Фамилиа». Вид у него был жуткий. Нескладное, долговязое тело, спина, изогнутая вопросительным знаком, голова с жестким темно-рыжим «ирокезом» на вытянутой длинной шее. Мертвенно-белые безволосые руки торчали из рукавов желтой робы — кости, едва прикрытые плотью. Казалось, у Покахонтаса не было ни единого мускула. Конрада грызло желание что-нибудь для него сделать, что-нибудь сказать, ободрить (только как?)… хоть что-нибудь… Остальные шарахались от несчастного, как от чумы. Пять-Ноль стоял у стены на территории «Нуэстра Фамилиа», болтая с Флако, одним из своих приятелей-мексиканцев. Оба посмотрели на Покахонтаса, и Пять-Ноль снова принялся качать головой, теперь уже с сардонической улыбкой. Даже шизик Старик не желал иметь дела с этим ходячим несчастьем. Если ноги приносили его близко к кружившему на одном месте Покахонтасу, Старик разворачивался и тут же шаркал в другую сторону.
А Конрад… Разве не сказал Эпиктет: «Не следует сокрушаться о том, что не зависит от нас»? Разве он не учил: «Ты рожден не для того, чтобы разделять с кем-то унижение и несчастье» и «Если кто-то несчастен, помни, что он несчастен по своей вине»? Разве он не сказал, что мы напрасно находим множество оправданий для слабых духом? Что мы никому не должны позволять делать нас несчастными? Да, все это его наставления, а Эпиктет для Конрада сейчас единственный компас… и Конрад останется в стороне. А что, если он неправильно понял древнего мудреца? Использовал его слова, чтобы уклониться от своего прямого долга, оправдаться в собственных глазах? Но ведь Эпиктет сказал, что если любовь к близким делает тебя рабом и несчастным, то не следует любить близких! Да, это его слова… Конрад снова и снова перебирал все доводы…
Громила качался в проходе перед душем. Желтый верх робы он снял, и его шея, грудь, плечи, вздувающиеся мускулы рук казались гигантскими, гипертрофированными. Вокруг околачивались пять-шесть парней из его свиты, наперебой стараясь угодить. Даже Ротто со своей шайкой не обращал внимания на Покахонтаса, да и на самого Конрада — по крайней мере тот ничего такого не замечал.
Время шло, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Конрад постепенно успокоился и взялся за новое письмо Джил, Карлу и Кристи, а потом стал читать книгу II Эпиктета. Вскоре пришла пора возвращаться в камеру, ложиться на койку, снова слушать крики в пустоту и оклендские баллады рэп-мастера Эм-Си Нью-Йорк.
Вечером следующего дня «общее время» шло как обычно. Когда Конрад в последний раз отрывался от книги, обводя взглядом комнату, Покахонтас уныло бродил по краю территории белых, а Ротто с шайкой расположился в центре своих владений. Телевизор переключили на спортивный канал, где шли соревнования по бобслею. Поверх свиста и скрежета летящих саней звучал ровный, хорошо поставленный голос комментатора. После криков и взрывов, визга Лорелеи Уошберн, голливудских имитаций уличных разборок, постоянно лившихся на голову с телевизионной подставки, в бобслее было даже что-то умиротворяющее. Конрад снова нырнул в книгу III…
«Думаешь ли ты о том, что суть всех зол, неблагородства и малодушия в человеке — не смерть, а страх смерти? Так вот, против него упражняйся, сюда пусть будут направлены все рассуждения, упражнения на деле, чтения на занятиях, и ты узнаешь, что только так люди становятся свободными».
Конрад
Что бы ни делали с Покахонтасом, это совершалось сейчас, в душе за бетонной перегородкой. Какой-то внутренний импульс подталкивал Конрада встать и направиться туда, но он этого не сделал. Он даже не шевельнулся. Просто сидел и смотрел. Воздух, казалось, потрескивал от напряжения.
После нескольких минут, которые длились для Конрада целую вечность, строй белых у входа в душ слегка расступился. Двое отошли на шаг, из-за их спин показался долговязый сутулый парень дегенеративного вида по прозвищу Скелет. За ним — грузный бородатый оки Пузырь. Он поддергивал на ходу желтые штаны робы. И, как по команде, шайка Ротто сделала шаг от входа в душ и пошла к своему месту в общей комнате — гуськом, по стенке. Конрад сразу понял почему — чтобы не попасть в поле зрения видеокамеры. Вся «Нуэстра Фамилиа», включая Пять-Ноль, демонстративно не смотрела в их сторону. Шаркающий Старик постарался отойти подальше. Громила и его свита наблюдали за этим маршем с явным любопытством. Конрад не отводил взгляд. Он ничего не мог с собой поделать. Мысль о том, что сейчас произошло, лишила его самообладания. И он увидел то, что, в общем-то, ожидал увидеть. Из-за бетонной перегородки показалась наполовину лысая голова с тонким сальным хвостом. Потом отморозка стало видно в полный рост — Ротто вышел и осмотрелся. Выше пояса на нем ничего не было, мощный торс лоснился от пота. Ротто слегка нагнулся и, как показалось Конраду, демонстративно поправил желтые штаны. Заложил большие пальцы за резинку и преспокойно пошел к своим. Демонстрируя свою знаменитую походку Франкенштейна, раскачиваясь на негнущихся ногах и двигая плечами, Ротто обводил торжествующим взглядом всю «общую комнату», словно проверяя, все ли в курсе. Конрад хотел отвести глаза, но тот же внутренний импульс удержал его. На секунду их взгляды встретились — Ротто шел вдоль стены, Конрад сидел за столом над страницами Эпиктета. Ротто чуть шевельнул губами, но Конрад так и не понял, что означало выражение его лица. Потом отморозок перевел взгляд на что-то другое, продолжая свое триумфальное шествие к территории белых.
«Общая комната» безмолвствовала, лопотал только телевизор. Там, видимо, шла реклама — Конрад слышал неестественно громкий детский смех, переливы саксофона…
Тем временем из-за бетонной перегородки показалась еще одна фигура. Рыжий «ирокез» на безжизненно-белой бритой голове — первое, что заметил Конрад. Покахонтас, шатаясь, ковылял к выходу из душа. Когда он добрел до края перегородки, стало видно, как он судорожно натягивает желтые штаны поверх впалого, тоже неестественно белого живота. На лице, теперь еще более бледном и жутком, застыло странное выражение. Безволосые брови сошлись к переносице, рот приоткрылся, словно Покахонтас пытался вспомнить что-то очень важное. Потом он закрыл глаза, уронил голову на грудь, подбородок задергался. Беззвучно всхлипывая, Покахонтас шагнул в комнату. Открыл глаза, огляделся. Обитатели комнаты старались избежать его взгляда. «Арийцы», «Нуэстра Фамилиа», Пять-Ноль, даже Громила со своей командой и шизик Старик, сделавший очередной зигзаг и зашаркавший прочь от несчастного, — все, кроме Конрада, отводили глаза. Покахонтас выпрямился и упер ладони в бока, словно пытаясь собраться и вести себя с достоинством. И тут же — прямо на месте — рухнул. Упал в обморок, лишился чувств, растянулся на бетонном полу. Ротто, Гнус, Пять-Ноль, Флако, Уэддо, Крутто — все были в десяти шагах от него, но никто даже пальцем не шевельнул. Сани снова со свистом понеслись по желобу, в далекой холодной стране, бог знает где, раздались всплески аплодисментов. Конрад поднялся с привинченного к полу стула — он больше не мог сопротивляться своим внутренним толчкам, даже с помощью Эпиктета. Голова гудела, и он уже не слышал телевизора, вообще ничего не слышал. «Арийцы» и «Нуэстра Фамилиа» настороженно смотрели на Конрада, когда тот шел по границам их территорий. Пять-Ноль так таращился на него, делал такие глаза, что Конрад без труда читал его мысли: «Ну всё, у хатника моего крыша поехала». Дойдя до Покахонтаса, Конрад сперва подумал, что парень мертв. Покахонтас лежал ничком, неестественно вывернув шею — казалось, он смотрел куда-то в потолок, хотя глаза совсем остекленели, а рот широко открылся, словно оттуда только что вырвался последний вздох. Какой-то грибок, отвратительная плесень на коже! Нет, это всего лишь рыжеватая щетина, она пробивалась не только на лице, но и на голове, там, где волосы были сбриты.