Мужчины и женщины существуют
Шрифт:
— Людмила Ивановна, что случилось?
— Ничего, — сказала Тулупова. — Олег, открывай.
Когда сонный охранник отпер дверь, Тулупова схватила за руку Хирсанова и потянула за собой, как ребенка.
— А…он?
— Ему нужна одна книга, — ответила Людмила и самовольно сняла ключ от библиотеки со стойки.
— Все в порядке, Олег, не волнуйся, — крикнула она, уже поднимаясь по лестнице.
Тулупова не хотела включать верхний свет в библиотеке, на ощупь добралась до стола с компьютером и включила стоящую там настольную лампу. Нажала на кнопку электрического чайника. Он зашумел.
— Ты в библиотеке, Кирилл…
— Я похожу…
Хирсанов двинулся в глубину
Вскипел чайник. Людмила достала большие кружки и Хирсанову определила самую красивую, с подробно расписанным шотландским гвардейцем, стоящим на карауле у королевского дворца в Лондоне. Бросила пакетики, залила кипятком. Спросила у Хирсанова про сахар и получила из глубины тихое:
— Нет.
— Нет, так нет.
Она понесла ему обжигающий чай в полумрак книжных улиц, которые знала, как свои пять пальцев. Людмила хотела, чтобы это было именно здесь, думала об этом с того момента, как вошла и нажала на кнопку чайника — закипала вместе с водой.
Кирилл сделал несколько мелких глотков.
— Мне страшно говорить тебе, но я хочу — теперь я хочу — здесь. Ты еще не передумал?
Хирсанов поставил кружку с гвардейцем на край книжной полки, — теперь шотландец нес караул тут — обнял и поцеловал ее.
Хирсанов ушел рано утром, взяв у Людмилы несколько рублей на метро. Прежде чем взять у нее деньги, он вдруг стал зачем-то обещать, что его люди вычислят этих милиционеров и даже придут к ней извиняться. Хирсанов считал, что эта история посеяла сомнение в его мужской силе, не только сексуальной, этот вопрос он закрыл ночью, но и в силе всемогущего мужчины, обладателя золотого червонца, карточки, талона, корочки, обеспечивающей вход на все этажи. Ему казалось, что его новая женщина сомневается в его высоком положении. Он говорил о том, что сопляков в милицейской форме размажут по стенке, но уже точно знал, что ничего делать не будет — пусть кормятся дальше, потому что страна должна оставаться тем, чем она была и есть, и совершенно не обязательно бросаться ее переделывать, даже если тебя сильно обидели.
— У каждой игры есть свои правила, — нашел он такую фразу, верную и для того, что думал, и для того, что говорил Тулуповой. — У каждой игры.
Но он знал и самое простое правило, позволяющее оставаться наверху, — сжуй свои сопли или тебя сжуют.
— Давай по двести грамм чая и вперед, — по-армейски пошутил он, когда чай был разлит по чашкам, и посмотрел на шотландца, караулившего королевский дворец.
— Эта кружка теперь будет моя.
— Она тебе понравилась? Возьми себе.
— Нет, я буду к тебе приходить и пить из нее.
— Приходить сюда больше не надо.
— Почему?
— Не надо. Мы исполнили твою фантазию и все, — сказала Людмила, она хотела, чтобы он быстрее ушел и лучше бы молчал, как это правильно делал минувшей ночью.
Утро всегда давалось
Когда оконный проем стал светлеть, они оделись. Она увидела, как он устал. Его щеки обвисли, и на них проросла седоватая щетина, а брови, оказывается, были чуть асимметричны. У него закрывались глаза. Видя его муки, она достала из тумбы письменного стола потертый плед, что использовала зимой в морозы, когда отопления в библиотеке не хватало, — расстелила на полу, села, прислонившись к торцу книжного шкафа, и предложила ему лечь рядом, а голову положить на колени. Засыпая, он думал о еде, о том, что омары и устрицы не оставляют чувства сытости, а вредная для его возраста киевская котлета, которую она хотела, или бифштекс с кровью много лучше. Тулупова думала, что спать на полу с любимым человеком очень здорово, но “любимый” теперь, в ее случае, самое бестолковое слово.
На коленях лежал нормальный, симпатичный, щедрый и сексуальный мужчина, к которому не было никаких личных чувств, нет, она его любила, как воспитательница в детском саду любит детей. И гладила по голове, рукам, но без всякого чувства и мыслей, рефлекторно, как чужих кошек и собак. Была довольна — мужчина есть. А утром, он вдруг начал что-то говорить, тупо шутить и объяснять, а она мечтала об одном, чтобы он ушел быстрее — пусть с ее любимой кружкой с шотландцем, пусть забирает и ее. Он, кажется, много чего за эту ночь забрал, но все потом, потом…
24
“Наконец” — с этим словом она вошла в свою квартиру. Уже вечер. Ей казалось, что ее давно не было — вечность. И дом был какой-то новый, все стояло как бы не на привычных местах, хотя с четверга до вечера пятницы ровным счетом ничего не изменилось. Поорудовали дети на кухне, оставили после себя немытую посуду в раковине, нож на столе и хлеб не убрали в хлебницу — он сохнет. Но сейчас в ней это не вызвало досады, даже наоборот: мои родные, мои славные дети, Сережа и Клара не убрали за собой, значит, они здесь, рядом, с ней. Сколько раз это удушающее теплое чувство спасало ее. Даже их болезни.
Когда она, вопреки здравому смыслу и ярким сигнальным ракетам с непотопляемой подводной лодки, хотела переселить к себе уже изрядно выпивавшего Сергея Авдеева, неожиданно, вдруг, в теплую летнюю погоду привезли из пионерского лагеря Сережу, и сразу в больницу с тяжелым воспалением легких. Она доставала лекарства, бегала по врачам, высокая температура держалась долго и не сбивалась антибиотиками, потом долго выхаживала его дома. Авдеев звонил, а она не могла встречаться. Потом он пропал. Его мать противным переслащенным голосом повторяла свою дежурную фразу: “Я вас узнала, Людмила, его нет дома, где он, я не знаю”. А Сережа выздоровел. Быстро, сразу, легко. За время Сережиной болезни, возле его кровати, она поняла, что страницы этого любовного тома должны быть перевернуты, закрыты. Ей говорил это кто-то сверху, и рука тянулась к голове ребенка, густые Сережины волосы хотелось бесконечно гладить, запускать в них пальцы, подымать пряди. К кровати подходила Клара, всегда очень самостоятельная и отдельная девочка, с первых своих дней знавшая, что ей надо, и обнимала мать со спины. Они застывали в этой скульптурной группе надолго. Тулупова понимала, что ей надо смириться с одиночеством, что в том, как она живет, и есть ее счастье. Она часто вглядывалась в лица своих взрослевших детей и годы проскальзывали, как титры фильма: ни разглядеть, ни прочитать, ни понять — куда что ушло?