Мужчины и женщины существуют
Шрифт:
И, не дожидаясь ответа, обхватил губами сосок. Мила замерла от нового чувства, ее будто готовили к какой-то изощренной казни, так это было бесконечно приятно. Она задрала голову вверх и смотрела на небо, на луну и, как трава в безветренную погоду, не могла пошевелиться. Облака на безграничном экране летели с бешеной скоростью, и она думала только о них, что так не бывает, не бы-ва-ет.
Если между ними что и случилось вроде любви, то было здесь, на дороге, в степи, в нескольких километрах от “Двадцатого партсъезда”. На самом деле именно тут и родился ее сын, названный потом Сережкой, потому что, когда они поздней ночью все-таки приехали в Червонопартизанск, мать в глазах Людмилы прочитала эти летящие облака, все — муженек вернулся, сошлись, как-то сварилось, сладилось, слава тебе, Боже. Без расспросов постелила в комнате, на широкой кровати, отдала лучшие высокие подушки, одеяло теплое, легкое, пуховое, и, выпив с дороги с дедом и бабкой по рюмке,
На обратной дороге в Москву, в поезде, она как-то особенно четко, ясно вспомнила, как они завели грузовик.
Прошло больше часа, прежде чем с той стороны, куда уехал Пашка, показался спасительный свет фар, послышалось тарахтение трактора. Стобур и Тулупова выскочили из кабины грузовика, в которой, прижавшись друг к другу, грелись и ждали проходящей машины. На пьяного парня, обещавшего вернуться, они уже не надеялись. Но Павел, вместе с седовласым, пропитым Макарычем и полненькой, бесформенной, мужеподобной девушкой Таней, вылез из кабины и сказал:
— Я жентельмент и никогда не вру, правда, Тань?
Девушка, самая трезвая из компании, согласилась и с завистью посмотрела на Тулупову, она мечтала о такой груди и такой фигуре. Когда она смотрела на женщин, всегда сравнивала и представляла, как Пашке, которого беззаветно любила, было бы хорошо с ней такой, они бы шли в клуб, а все глазели на них, а ей все равно никто другой не нужен — она любила бы его и не бросила своего Пашку, никогда.
— Ну, доставай трос, как тебя? — сказал Стобур трактористу.
— Макарыч.
— Машину мою надо дернуть.
— У меня нет, — пьяно признался тракторист. — Какой трос?
Стобур выпалил все, что у него накипело. Людмила знала, что Стобур не лез за словом в карман, но тут он превзошел сам себя — как он их только не называл.
— Трос должен быть у тебя, — ничуть не обидевшись, прервал поток брани Макарыч и, подумав, добавил: — Но я тебя вытащу, гадом буду.
Он сел в трактор, поднял ковш, лихо развернулся и встал к заднему борту грузовика. Стобур понял новаторский маневр Макарыча. Совместными густыми матюгами с Пашкой и девушкой Таней аккуратно приставили ковш к автомобильной раме.
— Ну, залезай в кабину! — наконец распорядился Пашка. — Подсос вытяни! С третьей передачи, отпускай.
Тулупова и Стобур забрались в кабину.
— Майна, — почему-то скомандовал Пашка.
Дикими криками и свистом его поддержала девушка.
— Макарыч, давай!
Тракторист плавно подтолкнул машину, она пошла легко, набирая ход. Стобур дождался необходимого разгона, включил передачу сцепления и завелся. Трактор остановился.
— Ей, ей! — Пашка махал руками. — Стоп! Стоп!
Макарыч всей пятерней нажал на черную сигнальную кнопку на руле и несколько раз подморгнул фарами.
— Они машут, нам надо, наверное, расплатиться… — робко, в темноте кабины произнесла Людмила.
— Да пошли они… — выругался Стобур и через минуту, специально для Людмилы, чтобы не переживала и в голову не брала, прибавил: — Нам останавливаться нельзя, а то опять заглохнем.
Потом, в поезде, она поняла, что это было неправдой, и позавидовала девушке Тане, что у нее есть свой, родной, нормальный Пашка.
“Дорогой Павел, вот я приехала. Я все сделала, как ты хотел: ты хотел, чтобы у Клары был отец, чтоб все было, как было бы у нас. Ты хотел? Хотел. И я хотела. И что? Ничего. Ничего-ничего. Хорошо, что увидела папу с мамой. Правда, поговорить не пришлось. Отец пьет. Или выпивает. Не поймешь. В общем, не хочу об этом вспоминать, хотя мне казалось, что Витю можно было полюбить. Один раз показалось было. Я думала, что получится. Но. Потом, знаешь, Павлик, я поняла, что он не летчик. Никакого неба. Летает и не видит, ничего не видит. Если у меня задержки не будет, значит… Нет, ничего не значит. Просто я ездила за счастьем в Червонопартизанск, а его там
27
Запах чебуречной плох только в самом начале, при входе, потом его начинаешь любить: немного водки, теплый бульон из чебурека, который неплохо бы выпить и не посадить жирное пятно на одежду, люди, имеющие что сказать во всеуслышание, — такое все родное.
Аркадий смотрел на Тулупову и понимал, что эта женщина может взять за его руку и отвести, как ребенка, в любое место, может сделать с ним все, что захочет, наверное, это называется “его женщина” или как-то иначе, но слова решительно ничего не объясняют. Из любого места его души и тела был только один громкий сигнал — “это она”. Он смотрел на нее, слышал, чувствовал, и все, как в пазле, соединялось, сходилось, совпадало. Глаза голубые, голос с неуловимыми остатками украинской мови, невысокий рост, грудь, конечно, но и это не все. То, что умещается в слова, — пустяк, поверх слов и объяснений было еще что-то, что вынимало его из лунки без крючка и наживки. Людмила Тулупова видела его взгляд, и ощущение власти над этим мужчиной стало очевидным. Она испытала свою силу над ним с самого начала, еще тогда, когда разговаривала по телефону, с самого первого слова, но только теперь это проявлялось во всем. Его можно брать и выступать с ним в цирке: номер с дрессированным мужиком, который будет показывать чудеса верности и преданности, головокружительный, смертельный трюк под куполом — “отдаю все”. Новый год и все прочие календарные праздники, день знакомства, день первой близости и шаббат лично для нее триста шестьдесят пять дней в году — все это огромное приданое взрослой женщине за сорок доставалось как джекпот — распишитесь и проходите к кассе. Но ноги не шли. Тулупова готова была с ним лечь, но так, чтобы он это сделал быстро, расслабился, ушел и они больше никогда не встречались. Ей было жалко его, по-настоящему, серьезно, как жалко и себя — ей нечем ответить на его выбор. Чувства каким-то неведомым образом обтекают ее, как воздух в аэродинамической трубе обтекает автомобиль. И водка не помогала. Они шли по проспекту, начинало темнеть, солнце ложилось в предпраздничное небо на крыши домов, за дома, и было легко сказать в эту погоду — я тебя не люблю, ты не мой человек, но сказать это было страшно. Аркадий то молчал, то начинал что-то рассказывать, но она не запоминала, это была просто речь, слова, сочетание гласных и согласных, она думала, что с ним, с этим евреем, вот так можно жить: он будет говорить, и рядом можно быть совершенно одной.
— Аркадий, у вас было много женщин? То есть у тебя было много, ты хотел на всех жениться? — неожиданно спросила она, доставая этот вопрос из своего монолога. — На всех или не на всех?
— Мила, вы хотите меня обидеть? У вас это не может получиться.
— Почему? — спросила Тулупова, хотя понимала, что он прав, ей не хотелось его обижать.
— Потому что ты другая.
— Хорошо. Но это не снимает моего вопроса, Аркаша, сколько у вас было женщин, почему ты не женился до сих пор?
— Не женился, — подтвердил Аркадий.
— Это подозрительно все же.
— Но и вы, то есть ты, я все еще не привыкну, мне на какие-то темы хочется говорить “вы”, а на какие-то “ты”…
— Ну…
— Ты тоже, говоришь, не была замужем.
— Почти. Два года у меня в паспорте все же отмечены, реально меньше, но я
что — двое детей погодков, кому я была нужна при таком дефиците жилплощади в стране — со мной все понятно. А с тобой?
— Я не хотел бы об этом говорить.