Мужчины, рожденные в январе
Шрифт:
— Климатические условия тут для всех суровые.
Когда секретарша оделась и ушла, Нил Егорович первым делом внимательно осмотрел постель. Ватный матрас совершенно новый, и простыни с наволочками тоже совершенно новые, даже матерчатые бирки с датами выпуска и розничной ценой не оторваны. Белье на ощупь тугое, скользкое и пахнет сырой бумагой.
Темнеет на Севере стремительна. Окно, к которому свет проходил по неглубокой ямке в снегу, порозовело, а вскоре позеленело, точно его залили морской водой, и вот уж оно вовсе темное, как бы траурное.
Нил Егорович зажег свет, растопил
Колесики памяти все раскручивались и раскручивались, прошлое было пока еще отрывочным, не совсем понятным, будто вовсе не им, Шарабановым, пережитым. Это походило на странный сон, в котором перемешались живые люди и убитые, пыльные дороги, на обочинах которых брошены машины, канонада, как далекое извержение вулкана, легкий хруст лопаты, входившей в сырую, податливую землю, когда он копал могилы и окопы.
Война напоминала Нилу Егоровичу о себе болью старых ран, кошмарными снами, удушливыми перебоями порядком сносившегося сердца.
«Зазря я сюда приехал, — чувствуя жар во всем теле, подумал Шарабанов. — Жил бы тихо, как прежде».
И он ругал себя за страх перед приказом, за слепое повиновение его лаконичной, сухой силе. Последняя телеграмма напоминала именно приказ: «Вам надлежит явиться соответствии завещанию покойного похороны», а приказам подчиняться научила Шарабанова жизнь.
Нил Егорович сидел у открытой дверцы печи и вдруг увидел себя на берегу реки, возле небольшого леса.
Полк подходил к переправе через реку, и вот с фланга, из-за леса, ударили вражеские танки. Вначале бойцы отстреливались, пытались удержаться на взгорке, а потом побежали, и танки расстреливали и давили бегущих. Шарабанов бежал следом за Ладовым, сбоку от основной массы отступающих, волоча по сухой стерне винтовку, и на него накатывалась знойная обгоревшая рыжая степь, изрытая оврагами и балками. Лапов упал, стал кататься по земле, схватившись руками за правый бок. Шарабанов увидел его лицо, залитое потом, бледное, окаменевшее от страха. За грохотом взрывов, выстрелами, ревом моторов не было слышно крика раненого.
Нил потащил друга к овражку, к кустам, зеленевшим впереди, потащил, задыхаясь от гари, почти теряя в сером дыму сознание. Другие повернули к реке, и наперерез им ударили из пулеметов танки, а те, что все-таки добежали до воды, не смогли переплыть реку.
Он дотащил Лапова до овражка и притаился, затих, стараясь вжаться, как бы превратиться в сыпучий, сухой песок склона, а над головой, выше по склону, поскрипывая гусеницами, обдавая траву и кусты маслянистым жаром раскаленного мотора, прогромыхал первый танк, затем второй, третий. Машины, истерзанные зноем, стремились к реке, ее прохладе, ее грязно-кровавой воде. И тут загудело затянутое пылью и чадом боя небо, замелькали по земле тени самолетов. Очередь крупнокалиберного пулемета хлестанула по танковой броне, потом раздался взрыв, потрясший землю, что-то острое и горячее лизнуло Шарабанова в шею, и он разом потерял сознание.
Необъяснимо быстро летний день середины войны, когда Шарабанов был ранен, сменился осенним, когда война, подобно адовой карусели, только раскручивалась, захлебываясь в неистовой жестокости.
Из-за плоскостопия Шарабанов был определен в похоронную команду. Было раннее утро, когда их привезли к высоте, за которую накануне ночью шел бой. Над землей висел туман, но поле просматривалось
Восемнадцатилетнего Шарабанова, впервые увидевшего убитых, охватил ужас, что страшнее смерти. Он не чувствовал и не понимал себя, он превратился в животное, которое страх гнал прочь от этого кошмара. Его рвало от густого смрада до зеленой пены, выворачивало внутренности, а потом он побежал, тупо уставившись в пространство. Он бежал в узкой, давящей темноте и жаждал только одного — выскочить к свету, а свет маленький, робкий маячил далеко впереди.
Потом его кто-то сбил с ног, а он стал вырываться и кусаться. И тут на него посыпались увесистые, отрезвляющие тумаки, он затих и заплакал, как малое дитя.
— Дурак! Ты же мог на мине подорваться, — спокойно сказал тот, кто бил его. — Все со временем пройдет. Это по первой, а потом-то бесчувственнее будешь, душа быстро от большой боли черствеет.
Вот с того-то поля, с той осени Шарабанов сдружился с Лановым и почти всю войну прошел с ним вместе.
Нил Егорович взял кочергу и осторожно стал мешать угли в печи. Пламя порозовило его острое, вытянутое лицо с седыми мохнатыми бровями, сгладило складки, пропитало краснотой ввалившиеся усталые глаза, заблестело на оголенном покатом черепе. От жары из глаз выкатились маленькие слезинки.
И тут ему вспомнился небольшой узкий кабинет, за столом молодой розовощекий лейтенант. Лейтенант был спокоен, и как бы подавлен этим покоем. Между тумб стола были видны его ноги в щеголеватых поблескивающих хромовых сапогах.
— Говорил твой дружок, что враг силен? — лейтенант смерил вошедшего с ног до головы спокойным, тяжеловатым взглядом.
— Говорил, — выдохнул вошедший.
— Говорил, что мы слишком торопимся победить?
Отвечающий неопределенно пожал плечами.
— Говорил, говорил… Это и другие подтверждают. Это ведь не придумаешь.:—Лейтенант давил своим спокойствием, своей уверенностью, как безоружного пехотинца танк. — Нужно свой долг перед Родиной выполнять, а не очернительством заниматься. Есть данные, что он и на гражданке, в своем совхозе работая счетоводом, очернительством занимался. Ему многое только через черные очки видится.
— Он сам же на фронт пошел, хотя у него «белый билет» и здоровье…
— Это мы знаем, и это к делу не относится. Матвеев и Никитин подписали бумагу, в которой говорится, что Лапов восхвалял силу и дисциплинированность врага, критиковал отдельных наших командиров, теперь погибших на поле брани смертью храбрых, и тем самым нанес оскорбление павшим за победу.
— Но они тогда были живые.
— Возможно. Но не в этом дело. Ты поручишься, что при тяжелых обстоятельствах он не переметнется к более дисциплинированному врагу? То-то! Подпиши вот эту бумагу. Разумеется, о нашей встрече не следует распространяться.