Мужик

Горький Максим

– Ну, знаете, все-таки...- снисходительно говорил Нагрешин.- Он человек порядочный... такой перелом, как необходимость бросить все привычки, выработавшиеся в течение сорока двух лет...

– Разве он такой старый?
– протяжно и капризным голосом спросила Надя. Говорить так она начала недавно в наивном убеждении, что это очень красиво.

– Иван Иванович лишку накинул шесть лет... он щедрый парень!
– сказал Ломакин.

– Ах, вы о физических неудобствах говорите?
– презрительно заметил доктор.

– Тут и психика задета...

– Дворянская психика?
– спросил доктор.

– Ну да... гонор этот и все...

– Мне, скажу прямо, глубоко противна

эта спесь людей, отпоенных рабской кровью,- с презрением на лице и в голосе сказал доктор.

– Носив сало, посив мак - ось тоби як!
– громко шептал Ломакин на ухо улыбавшейся Наде.

– А вот я,- раздался сиплый голос Шебуева,- к дворянам слабость питаю. Психика лучших представителей этого класса возбуждает у меня что-то вроде зависти к ним,- зависти, смешанной с почтением. В ней, видите ли, много того, что называется благородством, много высоко и тонко развитого чувства собственного достоинства, врожденного отвращения ко всякой пошлости и подлости... И эта дворянская гордость, инстинктивное чувство, наслоившееся в продолжение десятилетий, порою придает дворянину высокую духовную красоту. Вспомним декабристов. Прекрасные были люди! Уже одно то, что барину трудно быть холопом, для меня очень ценно. А в нас, плебеях, жилет инстинктивное холопство, вбитое барской рукой в нашу внутреннюю суть. И оно так глубоко вросло в плебея, что, даже и поднявшись на высоты культуры, он вносит туда с собою холопские чувства... Если мы посмотрим на современного плебея на высоте, в роли человека, облеченного властью... мы все-таки увидим в нем много общего с волостным старшиной... И если в чем плебей перевешивает патриция, так чаще всего в жадности ко благам материальным... А насчет крови, которую из нас выпили дворяне... это дело прошлое, утрата невозвратимая. Это - забыть пора уж... и даже полезно забыть... Вредно человеку помнить, что он был рабом...

– Вы говорите что-то... ужасно странное!
– с недоумением пожимая плечами, воскликнул доктор.- Вы демократ по крови... и вдруг такое, скажу... удивительное, унижающее вас суждение...

– Да ведь это суждение не одного меня унижает... если только оно унизительно,- спокойно улыбаясь, говорил Шебуев.- Вижу я недостатки крупные в плебейской психике и не хочу закрывать на них глаза. А у нас на этот счет слабо... демократу всякое снисхождение, аристократа - суди по всей строгости. А надо как раз наоборот. Снисходительное отношение к демократу может только портить его... Он в жизни - молодое лицо, и, ежели с ним построже обращаться, ему это преполезно будет... А дворян надо предоставить их исторической участи и не мешать им испаряться... но капитал их, лучшее в их психике, необходимо присвоить и усвоить. Чувство человеческого достоинства развито у них прекрасно, и именно в нем, по-моему, основа того, что зовется аристократизмом... Я даже прямо скажу, что демократия должна стремиться к аристократизму в его лучших свойствах.

– Отказываюсь понимать вас!
– сказал доктор.

– Да-а,- протянул Нагрешин, всё время пристально смотревший на архитектора,- суждение чрезвычайно... оригинальное... Почему дворянин должен обладать каким-то особенным благородством психики?.. Не понимаю!..

– Это, однако, легко понят,- говорил Шебуев.- Я, видите ли, думаю, что психика-то в большой зависимости от химии. И отсюда полагаю, что человек, питавшийся всегда великолепно, рожденный от людей, тоже всю жизнь употреблявших хорошую, питательную пищу, обязательно должен был наесть себе некоторые особенности. Наверное, химизм мозга у человека, который ел хорошо, отличается чем-нибудь от мозга мужика, всю жизнь потреблявшего ржаной хлеб с мякиной да картошку и прочие злаки... Фосфора, что ли, там больше, кровь, пожалуй, почище...

–

Кость белая...- вставил доктор.

– Да, и кость, надо думать, особенная. Ведь дворянин-то не только хорошо ел, а и белье носил тонкое и в комнатах жил чистых да высоких...

– А то, однажды, я сочинил такой экспромпт,- громко шептал Эраст Лукич, занимавший дам.- Говорили о правде, а я, знаете, и бухнул:

Правду сравнивают с солнцем;

Я на солнце вижу пятна,

И запятнанная правда

Мне, ей-богу, неприятна...

Хе-хе-хе!

– Как это хорошо!
– громко сказала Надя. А Матрена Ивановна жирно засмеялась и ласково сказала Ерастушке:

– Ах ты, игрун ты забубенный!

– Как человек, знакомый с физиологией...- возмущенно говорил доктор.

– Верно, Аким Андреевич,- вдруг крикнула Лида,- дворяне всех благороднее и честнее...

– Что такое?
– встрепенулся Ломакин.- Постойте, Лидия Николаевна, почему дворяне честнее?

– А потому и честнее, что все герои - дворяне... Атос, Портос, Арамис, д'Артаньян...

– Вот-с!
– сказал доктор Шебуеву, красивым жестом руки указывая на Лиду.- Всего больше дворянство давало Атосов и Портосов.

– Тургеневых и Сен-Симонов, Чаадаевых и Байронов...

– И эта ваша... пищевая теория совершенно не объясняет, почему же купечество, которое тоже ест много и хорошо, не пополняет рядов интеллигенции?

– Подождите, пополнит! Оно еще вчера явилось из деревни, и не только его деды, а и отцы мякину ели... Из его среды уже выскакивали и Боткины и...

– Нет, извините, но ваш демократизм вызывает у меня недоумение...

– Это называется пессимизм!
– объяснял Эраст Лукич Лиде.- И я по этому поводу тоже однажды сказал экспромпт:

Кто в тридцать лет не пессимист,

А в пятьдесят не мизантроп,

Тот, может быть, душой и чист,

Но идиотом ляжет в гроб!

– Батюшки, страх какой!
– сказала Матрена Ивановна с неудовольствием, махнув рукой на Ломакина.- Ну те к шуту, Ерастушка!

– Позвольте!
– вскричал Нагрешин.- Я это читал! Эраст Лукич, это было напечатано!

– Как же, как же! Было! Я ведь в юности печатал кое-что... как же, хе-хе-хе!

– А где это было?

– В "Вестнике Европы"... за-а... кажется за тысяча восемьсот восемьдесят шестой год.

– Это было помещено в сборнике автографов, изданном в пользу голодавших в девяносто втором году,- сказал Шебуев.

– А-а? Значит, перепечатали? Ну что ж? Я не претендую.

И Эраст Лукич вновь обратился к дамам.

Спор доктора с Шебуевым прекратился, прерванный экспромтом Эраста Лукича, но с этой поры доктор, ранее относившийся к архитектору хотя и холодно, но внимательно, стал смотреть на него с снисходительным сожалением и здороваться с некоторой небрежностью.

Когда Кропотов сообщил у Варвары Васильевны о том, что Шебуев тоже начал посещать дом Лаптевых, Малинин заметил, что на женщину это произвело неприятное впечатление, а сам он, наоборот, почувствовал удовольствие при словах доктора. И ему тотчас же стало стыдно пред собой за это чувство, захотелось сказать о Шебуеве что-нибудь хорошее.

– Наверное, его привлекает туда любопытство,- сказал он доктору.

– Гм... Я думаю, что он слишком практичен... для того, чтоб к этому любопытству не примешивать некоторых надежд,- ответил доктор.

– Как он держится с Лаптевой?
– спросила Варвара Васильевна.

– Должен сказать, что более прилично, чем остальные претенденты на ее руку... Но он и не сумел бы держаться так, как они... В нем нет этой... гибкости... хотя в суждениях он крайне эластичен... В нем нет легкости ума, уменья ухаживать... этих кавалерских способностей...