Мужик
Шрифт:
– Ну уж, матушка,- с изумлением сказала Матрена Ивановна,- коли при таких-то качествах да он всех лучше... я уж и не знаю, что у тебя выходит!
Лида подняла немножко голову и объяснила:
– Он потому будет лучше, что дворянин настоящий...
– Какие там дворяне, коли шиш в кармане!
– махнув рукой, сказала купчиха.
Лида помолчала и возразила ей тихим голосом:
– Надо, чтобы не только деньги в кармане, а чтобы и благородство в душе было...
Надя взглянула на нее и заметила:
– Это ты из романов...
А мамаша нашла еще поговорку:
– На что благородство, коли нет воеводства... старики говорили... Ну,
– Доктор? Я бы лучше в погреб села, чем за него идти.
– Он красивый,- сказала Надя равнодушным голосом.
А Матрена Ивановна рассердилась и укоризненно стала качать головой:
– Ах, девка, девка! Совеем ты дурная! На-ко! Самого-то настоящего, который всех умнее,- швырь в сторону! Ду-ура! Он, гляди, лошадь хочет завести, а им всем кошку покормить нечем. Да кабы я,- я бы за него и вышла, потому лучше-то нет. С ним и под руку-то по улице пройти приятно. Мужчина видный, борода длинная, ходит степенно, ноги прямые... не как у Ерастушки, в разные стороны не играют...
– Он красивый...- мечтательно повторила Надя.
– А всего удобнее за Эраста Лукича выйти,- сказала Лида, не возражая на выговор Лаптевой.
– Он веселый,- глядя в потолок, заметила Надя.
– Да вы с ума спятили, девки!
– всплескивая руками, сердито закричала Матрена Ивановна.- За этакого-то плясуна? Ведь он плясун картонный! Лысый, губы мокрые - тьфу! И... оберет, уж непременно оберет, всю-то обчистит, как козел липку... Ах-ах-ах!
– Ему, кроме денег, ничего не надо,- продолжала Лида, не обращая внимания на старуху, которая, хотя и сердилась, но, видимо, была сильно заинтересована разговором.- Он жене полную свободу даст, живи, как хочешь, только денег ему дай...
– Так, так! Ах ты, еретица! Мысли-то какие, а? Свобода, а? Да разве бабе свобода нужна? Бабе нужно, чтоб ее муж любил, ду-уреха!
– Так уж всё только муж да муж... больше никакого удовольствия? Очень приятно!
– усталым голосом сказала Надя и презрительно фыркнула.
– Надька! Какие это слова? Ах вы, распутницы...
– Не кричите, мамаша, у меня голова болит... А архитектор, Лида?
– Ну, этот... какой-то...- задумчиво заговорила девушка и вдруг вскричала, смеясь: - Вот тебе негр! Помнишь, ты негра-то хотела? Особенного-то?
– Не-егра? Господи Исусе!
– с удивлением и даже страхом расширив глаза, взвизгнула Матрена Ивановна.
– Что в нем особенного?
– пожимая плечами, сказала Надя.- Разве только нос горбатый?
– Нос совиный... Нет, а ты мне, дочка милая, скажи, какой это тебе негр понадобился, а? Что вы, девки...
– Мамаша! Отстаньте вы, Христа ради... тут и без вас голова кругом идет! Поймите вы, пожалуйста, что ведь не капусту мы покупаем...
Надя раздраженно вскочила со стула, с шумом оттолкнула его и в волнении забегала по комнате.
– Ну, взъерепенилась! Что нос совиный, так это верно, нечего на меня кидаться, матушка моя, да! А что человек он степенный - это при нем и остается. Уж коли кто доктору под стать, так это он... хоть и некрасив... Человек здравый, все говорят это...
– Он не особенно некрасив,- поправила Лида.
– Серьезный уж очень...- сказала невеста и вслед за тем почти с отчаянием крикнула: - О господи! Зачем так много людей на свете?!
Они сидели за огромным столом на тяжелых дубовых стульях с высокими спинками. Бронзовая лампа, спускаясь с потолка, освещала только большой круг на столе и в этом круге разные тарелки с мясом, соленьями, рыбой, консервами. Только пища была облита ярким светом
К концу траура они, под влиянием постоянного присутствия в доме чужих людей и разговоров о них, дошли до состояния почти полной растерянности, до утраты сознания своих личных желаний и интересов. Каждый день у них кто-нибудь бывал и каждый день внушал им что-либо. По воскресеньям все женихи являлись целой стаей и ухаживали, говорили любезности, смеялись, курили невесте и се матери фимиам. У женщин кружились головы, они чувствовали себя приятно опьяненными, возбуждались, веселились, и эта шумная жизнь охватывала их всё крепче. Доктор предлагал выписать книги - и являлись груды книг. Ломакин продавал им какую-то бронзу и картины - они покупали и то и другое. Им предлагали ехать кататься на пароходе - они собирались и ехали кататься, не отдавая себе отчета в том, приятно это им или нет. В общем суета и веселая сутолока нравилась им и чем далее, тем глубже всасывала их в себя. И уже им становилось скучно, когда в доме не было гостей.
Шебуев держался у Лаптевых особняком и хотя уверенно, но слишком уж как-то серьезно для компании, окружавшей его. Говорил он немного, а любезностей совсем не говорил. Чаше всего он являлся к ним со Скуратовым и беседовал с ним больше, чем с другими. Это было не особенно выгодно для него, ибо Скуратов своей бравой фигурой еще резче оттенял его угловатость и неуклюжесть. Кроме Скуратова, все женихи относились к архитектору сухо и подозрительно. Являясь к Лаптевым, он обыкновенно садился куда-нибудь к сторонке и оттуда, с маленькой улыбочкой на губах, следил за всеми. Его присутствие вносило в веселую компанию некоторое стеснение, женихи постоянно то тот, то другой оглядывались в его сторону, как бы безмолвно приглашая и его принять участие в их острословии и во всем, чем они пытались завоевать исключительное внимание Нади, которая жеманничала и портила себе лицо гримасами. Но Шебуев сдержанно молчал, а когда начинал говорить о чем-нибудь, то вскоре разговор принимал направление совсем не свойственное женихам и мало понятное для Лаптевых.
В глазах доктора Кропотова архитектор окончательно упал. Случилось это так: однажды у Лаптевых собрались только четверо - доктор, Шебуев, Нагрешин и Эраст Лукич. Между доктором и Нагрешиным, при веселом участии Ломакина, завязался разговор о Скуратове. Нагрешин с большим усердием рассказывал о жизни Скуратова в Петербурге, в полку, очень живописно изображал его кутежи, высчитывал его долги и в заключение воскликнул:
– Такой породистый человек и - представьте, не нынче - завтра нищий! Именье у него назначено в продажу... но оно не в состоянии покрыть и одной пятой его обязательств. Ведь у него их свыше двухсот тысяч! Мне его, ей-богу, жаль!
– Какое доброе сердце у этого юноши!
– возводя глаза в дубовый потолок столовой, воскликнул Ломакин.
– Жаль?
– с сомнением сказал доктор.- Не понимаю этого чувства по приложению к разорившемуся в кутежах барину! Жалеть мужика, у которого пала лошадь, жалеть рабочего, которому машина оторвала руки и тем лишила его единственного средства к жизни,- это я могу! Но гвардейца, скажу, гвардионца - за что жалеть?
– Вот как должен говорить человек с принципами!
– воскликнул Эраст Лукич.- Не речь, а сталь, честное слово!..