Мужики
Шрифт:
А посреди рынка, под деревьями, расположились бондари и жестяники; гончары расставили столько мисок и горшков, что едва можно было пройти, а за ними, в ряду столяров, раскушенные кровати и сундуки, шкафы, полки и столы переливались яркими красками — хоть глаза зажмуривай!
На телегах, под стенами домов, вдоль канав, повсюду, где только было свободное местечко, расселись бабы продавать повезенное: кто — лук в мешках или связках, кто — холсты и шерстяные ткани своей работы, кто — яйца, сыры, грибы, бруски масла, обернутые в тряпки. У иной был картофель, у
Кое-где между возами и лавками дымили жестяные печки — там продавали горячий чай и всякую снедь: жареную колбасу, капусту и даже борщ с картошкой.
А нищие сошлись сюда со всех сторон, словно на богомолье, видимо-невидимо: были тут слепые и немые, хромые, безногие, безрукие. Играли на скрипках, пели, позванивая своими чашками, и, сидя под телегами, у стен и просто в грязи, жалобно просили грошик или другое какое-нибудь подаяние.
Поглядел на все это Борына, подивился тому, другому, потолковал немного со знакомыми и в конце концов добрался-таки до базара свиней за монастырем, на большом песчаном пустыре, где только по краям стояли домики. Здесь, под самой монастырской стеной, за которой высились могучие дубы с желтой, еще густой листвой, собралось уже порядочное количество народу, стояли телеги и лежали целые ряды свиней, пригнанных на продажу.
Борына очень скоро отыскал Ганку и Юзьку, — они стояли с самого краю.
— Ну как, продаете!
— Где там! Торговали свинью мясники, да мало дают.
— А дороги сегодня свиньи?
— Какое! Согнали столько, что неизвестно, кто их раскупит!
— И липецкие есть?
— А вон там Клембы стоят с поросятами, и Шимек Домиников привез борова.
— Управьтесь поскорее, чтобы походить маленько по ярмарке.
— Да и то наскучило так-то сидеть.
— Много ли дают за матку?
— Тридцать целковых. Говорят, недокормлена, в костях только широка, а сала мало.
— Все как-нибудь обмануть норовят! У нее сала пальца на четыре, — сказал Борына, ощупав у свиньи спину и бока. — Боров, правда, в боках немного тощ, зато ноги у него на ветчину хороши, — добавил он, сгоняя борова с мокрого песка, в который тот зарылся до половины.
— Если тридцать пять дадут, продавайте. Я только дойду до Антека и сейчас к вам вернусь. Есть не хотите?
— А мы уже хлеба поели.
— Куплю вам колбасы, — только смотрите, продайте выгодно.
— Тато, а вы про платок не забудьте, еще весной обещались…
Борына полез было за пазуху, но вдруг остановился, махнул рукой и сказал, уходя:
— Куплю, куплю, Юзя.
Он чуть не бегом кинулся, увидев между возами лицо Ягны, но, пока добрался туда, она уже исчезла, словно сквозь землю провалилась. Тогда он пошел искать Антека. Это было нелегкое дело: в переулке, который вел с базара на площадь, возы стояли вплотную, да еще в два ряда, так что только посредине с трудом
— Сказано — семь, значит — семь.
— Шесть с полтиной дам, а больше нельзя, пшеница с изгарью, — видишь, красная.
— Как дам я тебе по твоей поганой харе, так она у тебя сразу покраснеет, а пшеница чистая, как золото.
— Может, и чистая, да сырая… Давай куплю на меру — по шесть семьдесят пять.
— Купишь на вес, и по семи. Сказано тебе!
— Что ж ты, хозяин, сердишься, — куплю, не куплю, а поторговаться можно.
— Торгуйся, если тебе глотки не жаль.
И он не обращал уже больше внимания на евреев, которые развязывали один мешок за другим и разглядывали пшеницу.
— Антек, я только к писарю схожу и мигом вернусь.
— Неужто будете на помещика жалобу подавать?
— А из-за кого Пеструха моя пала!
— Много вы возьмете!
— Своего никому не подарю!
— Э! Поймать бы лесника где-нибудь в лесу, припереть к елке да отдубасить так, чтобы у него ребра затрещали, вот тебе и суд.
— Лесника вздуть бы следовало, это верно, но и помещика я проучу, — сказал Борына упрямо.
— Дайте мне злотый.
— На что тебе!
— Хочу водки выпить и закусить.
— Что ж, у тебя своих нет? Все в отцовский карман глядишь.
Антек порывисто отвернулся и стал сердито насвистывать, а старик очень неохотно достал пятиалтынный и протянул ему.
"Корми их всех своим кровным", — думал он, торопливо протискиваясь к большому шинку на углу. Здесь было уже много посетителей. Во дворе, во флигельке жил писарь.
Он как раз в эту минуту сидел у окна за столом с цыгаркой в зубах, в одной рубахе, неумытый и растрепанный. В углу, на сеннике, укрывшись пальто, спала какая-то женщина.
— Присядь, хозяин! — Писарь смахнул со стула грязную одежду и придвинул его Борыне. Борына сел и подробно изложил свое дело.
— Выиграешь, как бог свят! Еще бы! Корова околела, мальчишка захворал с испугу! Дело верное! — Он потер руки и стал искать на столе бумаги.
— Да мальчик-то здоров.
— Мало ли что, он мог захворать. Ведь лесник его избил!
— Нет, это — соседского парнишку.
— Жаль, а то бы еще лучше было. Ну, да ничего, я уж как-нибудь так состряпаю, что будет и болезнь от побоев и издохшая корова. Пусть помещик платит!
— А мне главное — чтобы было по справедливости.
— Сейчас напишем заявление. Франя, да подымись ты, лентяйка! — крикнул писарь и так сильно толкнул лежавшую, что она подняла взлохмаченную голову.
— Принеси-ка водки и закуски какой-нибудь..
— Да у меня ни гроша, а в долг, — сам знаешь, не поверят, — пробормотала Франя и встала с сенника, зевая и потягиваясь. Баба была огромная, как печь, лицо у нее было обрюзгшее, испитое, все в синяках, а голос тонкий, как у ребенка.