Мужская школа
Шрифт:
Неизвестно, кто кому принадлежал, жестка мне или я жёстке. От неловкости и неумения, когда утяжелённый монетой шерстяной хвостик улетает в разные углы комнаты, я придвинулся к опытности и сноровке, а потом и к известному мастерству. Наловчившись соразмерять силу и направление ударов, я бил жёстку, практически не сходя с места, и свободно выбивал от пятидесяти до семидесяти раз без передыху. Но это дома и в удобных подшитых валенках, задник которых был широк и очень подходящ для такого рода занятия. Потом я освоил игру левой ногой, насобачился бить обеими ногами по очереди. Специально доставал из
В классе при этом я не очень-то выставлялся, тем более Рыжий и Дудник опять тут были первыми, выбивая жёстку раз по сто, — пока я отставал и, понимая это, публично состязаться не собирался. Стукнешь, бывало, раз по тридцать на перемене, чувствуешь, что можешь и больше, нарочно ударишь косо и с круга сойдёшь — да, был у нас круг на перемене, хотя на круглое совсем не походил. В разных углах класса, но больше перед доской там посвободнее, лупят жёстку человек десять, бывало. Каждый свой счёт вслух ведёт — сперва гомон и неразбериха, а потом голоса стихают, вот остаются двое — шестьдесят пять, шестьдесят шесть, вот один девяносто девять, сто бьёт Дудник, к примеру, весь взмок, остальные игроки с почтением остановились, дают человеку превзойти себя, установить рекорд класса и личное достижение.
О, мужское честолюбие, прокладывающее путь К белоснежным вершинам славы, проламывающее каменную стену незнания, взмывающее в чёрные глубины космоса, возносящее в президентские лимузины, склоняющее в признании и любви головы самых гордых красавиц, о, мужское честолюбие — любовь чести, ведь оно рождается в мальчиках из бог весть какой чепухи! Но как много значит потом, спустя годы.
Так что не спешите, почтенные взрослые родители и учителя, внушать детям, будто они погрязли в ерунде. Не пытайтесь, обгоняя время, бесконечно внушать малым людям важность высоких целей. Дело в том, что по тайному, одному лишь Богу известному закону они сами оставляют освоенные ими цели, чтобы двигаться далее. Но цель надо освоить — какой бы она ни казалась пустячной. И потому не отнимайте у них чепухи! Она прекрасна и полезна гораздо бс|лее, чем вы предполагаете.
Итак, жестка. Пятый «а», группа лидеров и я, идущий за ними вплотную, но втайне. Мне уже удалось услышать негромкий комплимент Рыжего Пса в свой адрес, сомнительный, ясное дело, по форме, но лестный по существу:
— Во гадёныш, смотри, даёт!
А дома тем временем я уже выбивал по сто пятьдесят раз. Пора было решаться. И я решился.
На большой перемене а она длиной в двадцать минут — началась очередная гонка. Наскоро сложив книги в парту, я вышел на площадку к доске, где побольше места. Рыжий и Дудник уже отсчитали второй десяток. Рыбкин, похоже, понял ответственность момента, хотя я его ни о чём не предупреждал: мало ли, болтанёт о моих намерениях. Но он сам как-то дотумкал, спасибо ему за это, потому что громко считать самому себе не так уж и ловко: отвлекает.
В общем, я стартовал с опозданием, потихоньку себе бил, а Герка громко считал. Важно было как следует расслабиться, не торопиться, подкидывать жёстку равномерно, не сильно, но и не слабо, примерно на одну высоту, и точно размерить силы.
Как обычно, умолк один колотилыцик, другой, пятый. У доски крутились только трое, где-то на семидесяти
Теперь бить стало гораздо труднее не потому, что я устал, просто из-за повышенного внимания. Народ взгромоздился на первые парты, толкался в проходах, громко и бесцензурно комментировал наши успехи, сильно тем самым отвлекая. Меня такое внимание всегда сковывало, а это самое опасное в жёстке удар начинает скакать, выходит то сильнее, то послабее, и можно легко сорваться.
Через два десятка с матом отвалился Рыжий Пёс, и я в два счёта обогнал его показатель. Потом перевалил сотню.
Ах, как тяжко уступать даже такое примитивное лидерство! Рыжий и Витька впрямую не могли мне помешать, скажем, схватить жёстку, толкнуть меня, дать подножку, да что тут, стоило лишь легонечко двинуть локтем, и всё.
Зато они из кожи лезли, комментировали дуэтом:
— Во даёт, пащенок!
— Да он с жёсткой родился!
— Пацан, продай игрушку!
— Чего там продай, сейчас реквизируем!
— Смотри, старается, штаны порвёт!
Они действовали мне на нервы, и жестка пару раз слегка сошла с траектории, двинулась вкось, но я её достал, возвратил на трассу.
Конкуренты мои не унимались. И тут я чуть не сорвался. Чуть не заревел, поверьте, вот ведь как поразительно устроена жизнь!
— Туды-растуды, завёл старую песню Рыжий Пёс. — Щас обсыкаесся от напряга!
— Да он, гляди, по-большому наложил, пацаны, слышите, это Дудник паскудничает, кричит с прононсом, кос пальцами зажал.
— Эй, пацаны, — послышался вдруг незнакомый мне, редко возвышаемый голос. Но я всё же разобрал: Витька Ложкин. Эй, пацаны, крикнул он, — кончайте!
Что тут началось!
— Не мешайте! — орали пацаны моим обидчикам.
— Заткнитесь! голос Владьки Пустолетова.
— Позорники! Испугались конкуренции? Лёвка Наумкин.
— Вам же никто не мешал, сурово прибавляет Сашка Кутузов.
Сбивать с панталыку? В таком деле? вопрошает рассудительный Ваня Огородников.
Всё это враз, в несколько мгновений, шквалом про неслось по классу, и в наставшей тишине Рыжий Пёс проговорил растерянно:
— Ни хрена себе!
Я был готов заплакать. Может, ради таких мгновений и живёт человек? Может, так вот и выглядит оно, это самое счастье, о котором так много болтают люди? Ради таких секунд и умирают герои?
Я закачался и едва удержал жёстку.
Надо ли объяснять, что я был давно уж мокрый, как цуцик. Кстати, кто он такой, этот цуцик? Животное? Чёртик? Или, может, кто-то, похожий на лягушку, потому что с ним всегда сравнивают мокрых людей.
В общем, я был цуцик ушастый и мокрый, давно уж мне и воздуха не хватало, а тут ещё такое, совсем нежданная солидарность пятого «а», единодушное признание моего преимущества.
Я рванул крючки на воротнике, который раз уже отёр пот со лба.
А Герка считал:
Сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре…
В классе настала тишина, прерываемая лишь моим притоптыванием на месте, шлепками жёстки о валенок и голосом рефери. Пацаны сгрудились вокруг меня, увы, я не мог вглядеться ни в одно лицо — одна лишь чёрная стенка форменных кителей, но доб рая стенка, сочувствующая мне.