Мужская верность (сборник)
Шрифт:
Случай представился в Ватикане.
Ватикан — музей. Романова — художник. Она не просто смотрит. Она — ВИДИТ. Но сейчас она видит только профиль Раскольникова. Медный голос объявил через микрофон:
— Давайте помолчим и в полной тишине воспримем творение человеческого гения.
Голос шел откуда-то сверху, как с небес, из ада, куда сыпались голые мужчины с полотна Микеланджело. Вокруг установилась тишина благоговения.
— В чем дело? — спросила Романова в полной тишине. —
На нее обернулись.
— Мы должны расстаться, — коротко ответил Раскольников, глядя перед собой. — Со временем я тебя найду.
«С каким временем?» — растерянно подумала Романова. Она минуты без него не может. Мечется, как в бреду. Жизнь без него — бред.
— Почему расстаться?
— Я сделал выбор.
— А зачем выбирать? Пусть у тебя будут две.
Она хочет его ВСЕГО. ВСЕГДА. Но если это невозможно, то пусть урывками, по кускам. Как угодно. Она будет жить ожиданием. Это будет ЖИЗНЬ. А без него — НЕ ЖИЗНЬ. Хуже, чем смерть. Потому что смерть — это отсутствие всего, и страданий в том числе. А без него — страдания, ежедневные, ежеминутные.
Они куда-то шли по пролетам Ватикана. Шагали.
— Пусть у тебя будут две, — повторила она, внушая, вколачивая в него эту идею.
— Ты ничего не понимаешь, — сказал Раскольников, не останавливаясь и не глядя.
Пусть не понимает. Но что же делать? Она же не может вот тут прямо заплакать, чтобы все видели. Видели, а вечером обсудили. И привезли в Москву, и всем бы рассказали — по телефону и в личной беседе. Жизнь скучна, люди рады новостям.
— Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности.
Эта фраза — как веревка, брошенная утопающему. Романова тут же ухватилась за веревку.
— А я хочу!
Пусть будут неприятности: разрыв с семьей, потеря привычного бытия. Но только рядом. Неприятности с НИМ. Лучше, чем блага без него.
— Ну хорошо, — мрачно согласился Раскольников. — Будут.
Группа влезла в автобус. Автобус отправлялся на следующую экскурсию. В Колизей.
Романова подошла к Руководителю.
— У меня встреча с подругой. Высадите меня возле гостиницы, — попросила она.
— Вы уже встречались с подругой, — заметила тетка с кудельками.
— Мы обедали. А теперь идем платье покупать, — как школьница отчитывалась Романова.
— Вам платье важнее памятника старины?
— Ей подруга важнее, — сухо сказал Руководитель. — Идите.
— Спасибо, — оробело поблагодарила Романова.
За теткой стояла какая-то сила, а Романова боялась силы, как боялась, например, бандитов и быков. Тетка — то и другое, хоть и с кудельками и крашеными губами. Бык с кудельками и крашеными губами.
Автобус остановился возле гостиницы.
— Я плохо себя чувствую, — сказал Раскольников Руководителю. — Я пойду полежу.
— Идите, идите, — отпустила тетка.
Она давно заметила, что Минаев ничего не ест, у него открылась
— Идите, — повторила тетка, боясь, что Минаев передумает и продолжит экскурсию.
Дверь автобуса разомкнулась. Раскольников сошел первым и подал руку Романовой.
Автобус двинулся дальше. Туристы смотрели на них из окна. И, как казалось Романовой, все понимали, зачем они остались и чем сейчас займутся.
— Неудобно, — сказала Романова.
— Перед кем? Кто тебя волнует? Кэгэбешница? Или пьяница Юкин?
Романова не ответила.
— Пойдем. — Он взял ее за руку. — Пойдем ко мне.
— Почему к тебе?
В своем номере она была как бы дома и чувствовала себя увереннее. Но он уже вел ее к себе, в конец коридора. Именно отсюда она вчера ушла, от этой двери.
Вошли в номер. Потолок был высокий. Окно большое. Стены белые. Как больничная палата в сумасшедшем доме.
— Давай прощаться…
Все-таки прощаться. Все-таки он ее не выбрал. И не хочет, чтобы у него было две.
Он обнял, стал целовать ее лицо торопливыми поверхностными поцелуями, как будто старался охватить как можно больше площади. Целовал лицо, волосы, плечи, руки… В этом было что-то нервное и странное. Так не целуют, когда хотят овладеть. Так целуют перед самоубийством.
— Что с тобой? — отпрянула Романова.
— Я ухожу.
— Из жизни?
— Может быть, из жизни.
— Из-за меня?
— Да при чем тут ты… Я сделал выбор. Я ухожу просить политического убежища. В американское посольство.
Романова осела на кровать. У нее отвисла челюсть — в прямом смысле этого слова. Видимо, организм реагирует на внезапность определенным образом, ослабевают связки, и челюсть отваливается вниз.
— Закрой рот, — сказал он и пошел к шкафу.
Снял со шкафа дорожную сумку, стал наполнять ее, запихивать необходимое. Среди прочего — путеводитель по Италии. Вот зачем он его взял. Значит, еще в Москве вынашивал это решение. И она, Романова, действительно ни при чем. И это было самое обидное, как пощечина.
Как две пощечины: слева и справа. Утрата и предательство. Он выбирал не между двумя женщинами, как ей казалось. А между двумя странами. А она, Романова, тут вообще ни при чем.
Он вытащил из-под кровати чемодан, засунул в сумку кое-что из чемодана. На дне остались пара белья и две бутылки водки. Это он оставил для конспирации. Чтобы не сразу хватились. Заглянули бы в чемодан, а там не пусто. Значит, вернется. Не уйдет же человек без водки и без трусов.
Почему-то именно эти катающиеся бутылки и комочки белья вывели Романову из шока, вернули в реальность.