Мужское воспитание
Шрифт:
— Давай, начали! А потом ты пошлешь мне, а я — тебе. И мы будем читать.
Я подумал, что так, пожалуй, быстрей пройдет время до конца урока, и тоже вырвал тетрадный листок.
«Миша, привет! — написал я, подумав. — Какая у вас погода? У нас погода хорошая…»
Дальше я не знал, что писать, и мне сразу расхотелось играть в письма — было что-то девчоночье в этой игре.
Я заглянул в Мишкин листок.
«Здравствуй, Жека! С горячим к тебе приветом, твой бывший одноклассник Миша Матвейчик, — старательно выводил Мишка. — Какая у вас погода? У нас погода хорошая…»
Я засмеялся.
Наверно,
После уроков я сразу отправился домой.
Я прошел через спортплощадку, мимо сваленных в кучу портфелей, мимо ребят, спорящих, кому в какой команде играть.
— Жека, ты куда? — закричали они, перестав спорить.
Я неопределенно махнул портфелем.
Они ничего не поняли. Они не знали, что сегодня я уже простился со школой и с этими тоненькими деревьями, которые мы сажали два года назад, и со спортплощадкой, где мы всегда гоняли в футбол, несмотря на строгий запрет нашего физкультурника, и с ними — своими одноклассниками — тоже простился. Пусть даже мне придется еще не раз являться сюда — все равно я уже простился. Все, что еще даже вчера было для меня важно и значительно, теперь как бы отступило и не казалось уже ни важным, ни значительным — потому что уже другие мысли — как будет на новом месте, что ждет меня там — занимали меня. И теперь я торопил, подгонял время, как подгоняешь его, когда ждешь не дождешься своего дня рождения…
На автобусной остановке, уже возле военного городка, я столкнулся с лейтенантом Загорулько.
Этот лейтенант Загорулько — веселый человек. И шумный. И в самодеятельности он выступает так, что живот надорвешь от смеха, — может изобразить кого угодно: хоть Аркадия Райкина, хоть Сергея Филиппова. Но я, когда вижу его, всегда стараюсь обойти стороной, стараюсь не попадаться ему на глаза. Никогда он не поговорит со мной нормально, а все с какими-то усмешечками и насмешечками, придумывает мне какие-то дурацкие прозвища, вроде «Джека-потрошителя», и вообще обращается со мной, как с младенцем. Еще он всегда делает вид, будто ужасно рад, что встретил меня, хотя что ему особенно радоваться? Любит дразнить, а у самого фамилия — Загорулько. Будь у меня такая фамилия, я бы и рта не раскрывал, сидел бы и помалкивал…
Вот и сейчас, увидев меня, лейтенант сразу закричал:
— Ну что, брат, без отца, наверно, полный портфель двоек нахапал? Ни с кем не поделился? Пороть-то некому! А?
Голос у лейтенанта был громкий, и все на остановке сразу посмотрели на меня, на мой набитый портфель и засмеялись. Хотя, конечно, Загорулько прекрасно знал, что отец никогда меня и не думает пороть, даже пальцем не трогает.
— Ну, а папаня твой еще не провалился с треском на экзаменах? Не прислал еще депешу: «Сижу на пустом месте — высылай двести»?
И что мой отец никогда нигде не проваливался с треском, что он всегда был лучшим командиром роты, и лучшим стрелком, и лучшим спортсменом, лейтенант Загорулько тоже прекрасно знал. А все-таки болтал всякие глупости. Только испортил мне настроение.
Я бы, наверно, так и явился домой с испорченным настроением, если бы не встретил, уже идя
Коля Быков возвращался из танкового парка, был он в черном рабочем комбинезоне, пахнущем бензином, и руки у него были черные-черные, перемазанные маслом и гудроном. Я всегда завидовал таким рукам. Мне всегда хотелось, чтобы у меня были такие руки.
И конечно, он тоже спросил меня об отце. Я уже привык, что последние дни меня все обязательно спрашивали об отце.
— Сегодня телеграмма должна быть, — сказал я.
— А-а… Жаль будет расставаться с твоим батькой…
Он немного еще помолчал, постояв рядом со мной, и потом пошел к казарме.
А я пошел домой.
Телеграмму от отца еще не приносили. Мама нервничала, сердилась.
— Вечно он так — как святой, — говорила она. — Занят делами. А мы для него ничего не значим. Ну что, трудно ему дойти до почты, отбить телеграмму?
Я молчал.
Мне, конечно, тоже очень хотелось поскорее получить известие от папы, но я был уверен, что у него есть заботы поважнее, чем рассылать телеграммы. И вообще я давно уже убедился: в подобных случаях мне лучше всего помалкивать. Когда мама начинает ругать отца, в конце концов обязательно достанется и мне. Потому что я «весь в отца». Тем более, что отец сейчас далеко, а я здесь, рядом.
Я боялся, что мама поинтересуется моими школьными делами, и тогда уж мне влетит под горячую руку, но сегодня ей было не до этого. Она даже не спросила меня, как обычно вечером, выучил ли я уроки. И я окончательно почувствовал себя свободным человеком.
С этим прекрасным ощущением я и уснул.
Сколько я проспал, не знаю, по-моему, очень недолго.
Я вдруг проснулся, и проснулся так неожиданно, что даже никак не мог понять сначала, что проснулся, — мне казалось, что я все еще сплю и мне снится, будто я проснулся.
Я увидел, как из соседней комнаты под дверью пробивается узкая полоска света, и услышал голос отца.
Я быстро сел на кровати и прислушался.
Яркая полоска по-прежнему светилась под дверью, но теперь там, во второй комнате, было тихо.
Приснилось… Значит, все-таки приснилось…
Но тут же вдруг я снова услышал голоса: совсем тихий — мамин и чуть погромче — отца.
Я отшвырнул одеяло и босиком, в трусиках ринулся в соседнюю комнату.
Я бросился отцу на шею, я барабанил его кулаками по широкой спине и твердил:
— Почему меня не разбудили? Почему не разбудили? Жалко было, да?
— Женя, иди в постель, — сказала мама. — Холодно, простудишься. Завтра папа все расскажет.
— Почему завтра? Тебе сегодня, а мне — завтра? Хитренькая!
— Женя, папа устал…
Я посмотрел на маму, потом перевел взгляд на отца, потом снова на маму и вдруг сразу понял: что-то произошло, что-то случилось!
У них, у обоих, был такой вид, какой бывал только тогда, когда они ссорились. Вернее, даже не тогда, когда ссорились, а когда ссора уже оставалась позади и они уже готовы были примириться, но еще все-таки не примирились. Оба они сидели с какими-то напряженными, смущенными лицами.
— Иди, Женя, иди… — повторяла мама.
Но я не ушел.