Мужской день
Шрифт:
– А будешь кем? Когда школу кончишь?
Дядя Матвей поворачивался на своем большом животе, принимал более удобную позу, и диван под ним жалобно скрипел.
– Писателем, – тихо говорил я. – Может, еще журналистом.
– Что значит «может»? – сурово говорил дядя Матвей. – Твердо должен знать! Буду журналистом! Вот так надо отвечать! Журналистом, значит... Уважаю! А какие у тебя для этого данные? Данные у тебя хоть какие-нибудь есть?
– Не знаю! – подавленно говорил я.
Между тем, Анна Шилова продолжала информационную
– Новыми успехами отметили приближающуюся годовщину Великого Октября...
Голос ее звучал уже более твердо, но все равно было такое ощущение, что она вот-вот заплачет от страха.
– Журналисты, Лева, это тебе не сладкий перец! – наставительно говорил дядя Матвей. – Это, к твоему сведению, солдаты партии, слуги народа! Тут призвание надо иметь к этой работе! Есть у тебя к ней призвание?
– Не знаю! – говорил я сердито и поворачивался к телевизору.
Но дядя Матвей неумолимо и безжалостно продолжал сбивать с панталыку героическую Анну Шилову.
– Писатель! – задумчиво говорил он. – Писатель – это, брат, серьезно! Это очень серьезно! Вот ты, к примеру, читал роман «Русский лес»?
– Нет! – тихо говорил я.
– Ну вот! – опять тяжело скрипел диваном дядя Матвей. – А говоришь – «писатель». Писателей, брат ты мой, много, а настоящую вещь никто написать не может. Так себе, ходят туда-сюда, воздух портят. А «Русский лес» – это, чтоб ты знал, шестьсот страниц чистого текста! Без картинок! Читать устанешь, не то что писать!
Анна Шилова постепенно переходила от новостей экономики к новостям культуры и жизни. Дыхание у нее от этого как-то успокаивалось, становилось более нежным, глаза светлели, и еле заметная надбровная складка постепенно сглаживалась.
– В Октябрьском районе столицы, – говорила она, – прошел конкурс детского рисунка на асфальте. Тысячи детей приняли участие...
– Так что писателем быть, – говорил дядя Матвей, зевая и вежливо прикрывая рот рукой, – я тебе, Лева, не очень советую. До писателя тебе еще, понимаешь, расти и расти. И духовно, и физически. А журналистом, да... это пожалуйста. Будешь ездить по стране, встречаться с интересными людьми. С шахтерами, передовиками производства. На хрен только тебе это нужно, ей-богу не пойму... Но ты как хочешь. Принял решение – давай. Жми. Только вперед! За мир во всем мире. Только учти, Лева, это тебе не сладкий перец. И не горький сахар. Ты меня хорошо понял?
Дядя Матвей начинал бормотать, сопеть, а потом просил меня выключить свет и сделать телевизор потише.
– А я посплю, пока мать ужин готовит, – тихо говорил дядя Матвей и начинал громко храпеть.
В темной комнате, под храп дяди Матвея, перед голубым свечением нашего старого телевизора, я наблюдал, как Анна Шилова читает спортивные новости бодрым и легким голосом:
– На чемпионате мира и Европы по хоккею наша ледовая дружина одержала победу над сборной Швеции. Голы забили...
И
Впрочем, так бывало почти всегда, когда приезжал дядя Матвей. Своей манерой задавать прямые вопросы он всегда внушал мне ощущение некоторой, что ли, тревоги. Или даже легкой паники. Я никогда не был готов так же прямо и твердо отвечать на его вопросы, как он их мне задавал.
Ну вот с чего, скажите, я взял, что буду писателем или журналистом? Разве только с того, что ни к какой другой профессии я не испытывал вообще ни малейшего влечения?
Какую профессию ни возьми, везде было нужно что-то, чего у меня не было! Да и быть не могло! Я был заикой, стесняющимся своего голоса, да и внешнего вида. Я был не в ладах с точными науками, да и неточные тоже недолюбливал. Я не был уверен в своем уме, да и народной смекалки мне тоже недоставало. Я не был ни хитрым, ни ловким.
Я все забывал и терял.
Ни военный объект, ни склад, ни лабораторию, ни чертежи, ни просто деловые бумаги мне доверить было никак нельзя.
Оставалось только одно – сидеть за письменным столом и строчить буквы.
Тут в большую комнату заходила мама и машинальным движением включала свет.
– Ой! – говорила она испуганно. – А вы что тут, заснули, что ли? А я вам, между прочим, ужин готовлю!
– Нормально, Марин! – говорил дядя Матвей. – Сейчас легкий перекус, и хоккей смотреть будем!
– Да уж, легкий! – усмехалась мама. – Знаю я твой легкий!
За ужином дядя Матвей доставал несколько сортов саратовской рыбы.
Огромного темного леща – к пиву. Розовой осетринки – к водочке. И уж совсем мелких жареных рыбешек – «так, пожевать».
Дядя Матвей был заядлейший рыбак. И вообще, он очень любил жизнь во всех ее проявлениях.
Я быстро съедал свою еду и уходил обратно к телевизору. А мама с дядей Матвеем коротко чокались и начинали долгий, даже бесконечный, как мне казалось, разговор.
Нить этого разговора я уловить по-настоящему никогда не мог, как ни пытался.
– Ну как оно? – спрашивала мама.
– Так себе! – говорил дядя Матвей. – А куда же денешься?
– Это верно! – вздыхала мама. – Ну а так, вообще?
– А вообще нормально! – говорил дядя Матвей. – Галке отрез купил! Показать?
– Да ладно, потом! – говорила мама. И после паузы сообщала трагическим голосом: – Мой-то... все пишет, пишет! Приходит вечером из школы, садится и пишет. Прямо не знаю, что делать! А?
– Ну и пусть пишет! – не очень уверенно, но бодро говорил дядя Матвей. – Может, это его призвание?
– Ладно! – отмахивалась мама. – Какой с тебя прок! Давай свою ткань показывай! Проверю, чего ты там купил!
– Марин, хочешь, я его к себе военное училище устрою? – искренним голосом спрашивал дядя Матвей.