Музыка моего сердца
Шрифт:
Почтеннейший композитор не раз говорил своему брату: «Как ужасно, что государь не любит авторов!..»
— Нынче воскресенье, — прошептал Виельгорский, раскрывая свою записную книжку. — Итак, на тридцатое января, в субботу… гм… звать корнета лейб-гвардии гусарского полка… господина Лермонтова… Безусловно музыкален, и даже очень, — моё чутьё ещё никогда меня не обманывало…
Музыкальный вечер 30 января не состоялся. 27 января на снежной поляне у Чёрной речки был смертельно ранен Пушкин.
В середине февраля Михаил Виельгорский, стоя
— И ты говоришь, что он арестован?
Брат Виельгорского — Матвей, известный виолончелист, — ответил, не вставая из кресел:
— Лермонтов? Сидит под караулом в Главном штабе.
— Ты думаешь, что в стихах его есть что-либо предосудительное?
— Ты удивительно наивен, друг мой! «А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов…» Не думаешь ли ты, что об этих строчках не было доложено государю?
Михаил Виельгорский вздохнул:
— Ах, Матвей, таков ведь был и Пушкин… Но я надеюсь, что государь будет милостив к молодому человеку… В стихах его так и звучат мелодии…
— Будем надеяться, — сурово откликнулся Матвей.
Надежды братьев Виельгорских не оправдались. 27 февраля 1837 года был опубликован высочайший приказ о переводе Лермонтова в Нижегородский драгунский полк прапорщиком. Полк находился на Кавказе.
Осень этого года на Кубани была сырая. Перекладная тройка въехала ночью в городок Тамань, разбрызгивая громадные лужи и качаясь на ухабах, как парусная шлюпка в бурю.
Черноморский казак Кешка, который состоял при Лермонтове денщиком, был о Тамани самого низкого мнения.
— Там, ваше благородие, ворюг, что за печью тараканов, — повторял он всю дорогу. — Тамань — она себе на уме…
— Отчего же себе на уме?
— Оттого, что за рекой немирные черкесы бродят.
— Что особенного? Видели мы с тобой и немирных.
— Да ежели бы одни черкесы, а воров полно. Плохое место, ваше благородие.
Лермонтов пожал плечами и занялся своей шкатулкой, которая более чем наполовину была набита бумажками. Драгунский прапорщик Лермонтов имел обыкновение писать стихи и в дороге. Он писал, поставив шкатулку на колени, и в станичных мазанках, и в казённых помещениях, и на станциях, пока перепрягали лошадей.
«Фатера», предоставленная Лермонтову в Тамани, не внушала никакого доверия. Кешка, посмотрев при свечке на запущенную хату с разбитым окошком, незаметно осклабился. Он привык в казачьих жилищах к чистоте почти педантической.
— Ну то-то и оно, — пробурчал он неопределённо.
Но Лермонтов, нисколько не смутившись, разложил вещи, положил на
— Что же ты стоишь? — сказал он денщику. — Ложись!
— Эх, ваше благородие, — проронил Кешка, но более ничего не сказал, видимо рассудив, что «от службы не отказываются».
Кешка улёгся на свою бурку и заснул. Лермонтов пытался несколько минут раскладывать свои бумажки при свече, но, увидев, что огарок трещит и дымит, задул его.
Когда Кешка проснулся, «их благородие» был уже одет, словно и вовсе не спал, и вид у него был задумчивый.
— Пойду к коменданту, — сказал Лермонтов, — попытаюсь найти корабль до Геленджика. А ты не отлучайся никуда.
Кешка, однако, отлучился и встретил почти рядом с хатой знакомого урядника Максименко, с которым служил «на линии» ещё в прошлом году и даже в горы ходил против немирных.
— Ты зачем здесь? — строго спросил урядник.
— С офицером, — отвечал Кешка, — едем в действующий отряд, в Геленджик, а то и дальше.
— А чего же у Царицыхи остановились?
— На фатеру.
Урядник значительно на него посмотрел.
— На фатеру? А знаешь ты, брат, что тут нечисто!
— Знаю, — отозвался Кешка, — хозяйка хоть бы помелом прошлась. Видать, с прошлого году не метено.
— Не то, — сказал урядник и набил длинную трубку, — возят с того берега…
— Что возят?
— Думается мне, порох.
— Это зачем?
Урядник выразительно указал пальцем через плечо в южную сторону.
— Немирным, — пояснил он.
— Что ж вы молчите?
— Начальство знает. — И урядник перевёл разговор на «линейные» события прошлого года.
Кешка доложил об этом разговоре прапорщику. Но тот сердито мотнул головой и, завернувшись в бурку, отправился на берег. Кешка издали видел, как прапорщик сидит на камне и глядит на море.
Лермонтов видел море впервые в жизни. Он слушал неумолчную песню волн и равномерный плеск прибоя. Свежий ветер приносил горьковатый запах водорослей. Простор был без конца, без края. В нём не было ничего от пыльного, тяжкого хаоса земли. Не было ни человеческих голосов, ни звука барабанов, ни военной команды, ни топота сапог. Лермонтов чувствовал себя словно гостем волн. А они всё бежали, бежали ему навстречу, не зная над собой ничьей воли, не зная ни препятствий, ни рытвин, ни ухабов.
Кешка услышал откуда-то сверху доносящийся женский голос. Голос пел песню, не похожую на обычные девичьи запевки. В ней говорилось про бурю и про лодку, про тёмную ночь и про буйную головушку. «Вишь, какова песня-то», — подумал Кешка и посмотрел на прапорщика. Тот сидел не шевелясь, словно заколдованный.
Мелодия этой песни была сложная — то медлительно-тоскливая, замирающая на верхах, то бурная и дерзкая, словно вызов, брошенный враждебной силе. Иногда песня обрывалась. Тогда слышен был тревояшый накат волн, бьющихся о берег. Ветер крепчал с каждой минутой. И тот же ветер нёс с собой девичий голос: