Музыка моего сердца
Шрифт:
Мадам нетерпеливо оглянулась. Из соседнего помещения раздались звуки скрипки и виолончели. Начался ежедневный послеполуденный концерт. Клод откланялся и покинул террасу.
У Надежды Филаретовны фон Мекк было одиннадцать детей и несчётное количество прислуги. Толпа горничных, курьеров, секретарей, поваров, гувернанток, учителей и лакеев кочевала вместе с семьёй из города в город, из страны в страну. То ехали в Италию, то направлялись во Францию, а оттуда поворачивали в Австрию, по дороге заезжая в Швейцарию. Вместе с семьёй ехали ковры, посуда, бельё,
Надежда Филаретовна не могла жить без музыки. Даже в пути ежедневный концерт был обязателен. У мадам было собственное трио — скрипач Пахульский, ученик Чайковского по Московской консерватории, и виолончелист Данильченко. Место за фортепиано занял Дебюсси.
Россия оказалась не слишком холодной и очень красочной. Люди были гораздо приветливее, хотя и медлительнее, чем парижане. Расстояния были огромны, пейзажи ничем не ограничены. Казаков Дебюсси нигде не встретил.
В самой семье фон Мекк, несмотря на строгости хозяйки, господствовал полный произвол. Дети делали что хотели. По ночам братья Сони, Александр и Николай, в одних ночных рубашках устраивали представления и изображали в лицах всех знакомых и встречных.
Молодой парижанин с упрямым лбом и мечтательными глазами быстро нашёл своё место в этой шумливой компании. Он преуморительно представлял Гуно и Массне, показывал, как ложится спать Пахульский и как чешется кучер Тарас. Он называл людей не именами, а кличками. Учитель Александра и Николая был назван «гиппопотамом в отпуске». Гувернантка Сони, мадам Боннэ, получила титул «привидения в пенсне», Пахульского называли «скрипичным ключом», а Данильченко — «бородкой на подставке». Соня покатывалась с хохоту, глядя, как её «господин учитель» изображает Данильченко испуганно крадущимся за рюмкой водки к служебному буфету.
Сам Дебюсси был прозван «кипучим Ашилем». Надежда Филаретовна писала о нём Петру Ильичу Чайковскому: «Вообще он есть чистейшее парижское, так сказать, бульварное создание… Сочиняет он, впрочем, очень мило, но и тут чистый француз…»
«Бульварное создание» иногда позволяло себе садиться за клавиатуру в пять часов утра. Вокруг него было безлюдье и тишина. Лесистые холмы Подмосковья только начинали просыпаться. Тихо двигались воды. Чуть слышно шумел лес. Солнце долго всходило над полями.
— Странная музыка, — говорил Александр, прислушиваясь к переливчатым, диссонирующим аккордам рояля. — Неужели его так учил Мармонтель?
— Он блуждает по клавишам, — отвечал Николай, — и, знаешь, по-моему, это пейзажная музыка!
В этой музыке не было ничего знакомого. Строгий учитель Мармонтель, вероятно, нашёл бы, что это вообще не музыка, а только приготовление к ней. В ней были простор, ширина, громадные массы чистого воздуха и полное отсутствие сюжета. Дебюсси бродил по фортепиано.
Чайковский его поразил. Сыграв впервые с Надеждой Филаретовной на двух роялях Четвёртую симфонию Чайковского, он глубоко вздохнул и выпалил:
— Послушайте, да это лучше, чем у
Надежда Филаретовна, которая могла играть Чайковского только со слезами на глазах, не выдержала и улыбнулась, что с ней бывало редко.
Четвёртую симфонию Дебюсси читал, как книгу, лёжа в постели.
Это было совсем не то, что так нравилось ему в Первой симфонии, — песни зимнего пути и задумчивой молодости, темы, пахнущие снегом и еловой хвоей, темы «отуманенного лунного лика», переходящие в конце в праздник.
Здесь, в Четвёртой, была трагедия. Голос рока и бури, скатывающийся вниз настойчивыми повторениями. На смену им пришли мечты, но их победил гордый и мрачный гимн судьбы. Во второй части потрясающая по искренности лирическая мелодия… Отрывистая, быстрая часть — скрипки, как балалайки, трубы военным маршем, — а далее, в финале, как широко разлившаяся в половодье река, несётся «Во поле берёзонька стояла»…
Николай объяснял Дебюсси, что это очень старая, может быть, языческая русская песня прощания девушки с беззаботной девичьей жизнью. Мелодия была полна поэзии. Да и разработана она была в оркестре с необыкновенной силой и страстью.
И это мсье Чайковский? Судя по фотографиям, тщедушный, нервный, нахмуренный человек с отсутствующим взглядом…
Дебюсси закрыл партитуру и задул свечу. И про эту музыку говорят, что она «нарушает законы композиции»!
Это смешно! Музыка нарушает собственные законы! Есть только один закон — закон внутренней правды. Если правда заливает отведённые ей берега, то, значит, так и должно быть. Остальное объяснят музыкальные теоретики. Пу-а!..
И он заснул.
В начале зимы в Москве в его руки попали ноты — романс Мусоргского «Окончен шумный день».
Надежда Филаретовна при упоминании о Мусоргском поджимала губы и умолкала. Играть музыку Мусоргского можно было только в её отсутствии.
Дебюсси выбрал вечер, когда хозяйки не было дома, и при двух керосиновых лампах стал проигрывать этот романс. Его заинтересовали не слова, которых он не понимал, а сопровождение.
В сопровождении настойчиво повторялась одна и та же сумеречная тема. Он запомнил её не потому, что хотел, а потому, что она сама легла ему в голову и не покидала его даже ночью. Тема эта была «ни радость, ни печаль», а просто ежедневная жизнь. Она не пелась, а «катилась» в сознании — тем она и была сильна.
Если бы Надежда Филаретовна посмотрела в эту минуту на «бульварное создание», она, может быть, перестала бы называть так Клода Дебюсси. Но Надежда Филаретовна не была пророком.
Клод играл насупившись, с напряжённым лицом, как будто пытался разобрать сложную математическую формулу.
Он очнулся оттого, что почувствовал шорох за своей спиной. Оглянувшись, он увидел Соню и встал в замешательстве.
— Клод, — проговорила Соня драматическим голосом, — вы должны завтра же просить у мама моей руки.