Музыка сфер
Шрифт:
LXI
О тьма, тьма, тьма в полуденном сияньи.
Необратимо полное затменье,
И нет надежды, что настанет день.
Когда в этот вечер наступила темнота, Пьер Ротье прошел пешком на Клэр-Маркет, где лавки ростовщиков и закладчиков теснились бок о бок с грязными кабаками и ветхими домами, обиталищами бедняков. С ним был его большой кожаный баул, в котором лежали не лекарства, но некоторые его бесценные хирургические инструменты и медицинские трактаты.
Он продал их поочередно за серебро. А потом, когда ночь поглотила
Ротье потратил часть своего серебра на покупку бумаг, которые требовались Монпелье и ему самому для дальних поездок. Однако, с лихорадочным нетерпением ожидая, пока печатник тщательно вписывал фальшивые имена, он задавался вопросом, как далеко смогут они уехать с Гаем во власти его страшного недуга. Ему следовало уехать несколько недель тому назад. Персиваль знал, что нужно скрыться незамедлительно. Ротье неистово проклинал поиски потерянной планеты, приковавшие их здесь.
Пока он быстро шел назад в Холборн, липкая ночная жара просачивалась в его кожу, а запахи пива и курева, бившие из дешевых кабаков в этом конце Игл-стрит, оглушали его обоняние. С начатом лета в этой части Лондона вновь забушевала тифозная горячка. Взглянув на небо, туда, где Юпитер на юге ровно сиял над крышами, Ротье вспомнил, что древние верили, будто эту болезнь порождало тройное взаимодействие Сатурна, Юпитера и Марса. Теперь было известно, что многие болезни порождаются нищетой, грязью и скученностью. Тем не менее, подумал Ротье, врачи вроде него были так же бессильны в борьбе с этими бичами человечества, как и древние.
Ему в уши ударило дребезжание шарманки, игравшей где-то поблизости. Наконец, добравшись до своего дома, он начал подниматься по лестнице к себе в комнату, но, внезапно вспомнив, что его запасы опия почти исчерпались, он снова вышел на улицу и зашагал к лавке аптекаря по Дин-стрит мимо продавца газет на углу, выкрикивавшего последние новости. И под бряцанье колокольчика, войдя внутрь лавки, он увидел, что аптекарь погружен в чтение листка, на котором едва высохла типографская краска. Старик прищелкивал языком, водя пальцем по каждой строчке, иногда отвлекаясь, чтобы поправить очки на остром носу. Когда он увидел Ротье, стоящего в сумраке у двери, он дружески поднял голову и сказал:
— Очень скверное дело, мой французский друг, очень скверное.
Ротье, думая о вспышке тифа вокруг Филд-лейн, ответил.
— Да, сквернее некуда.
— О да. Столько погибло этих бедных солдат.
Ротье резко вскинул голову.
— Солдат? То есть как? О чем вы говорите?
— Да о тех ребятах, которых высадили на Кибероне. О ваших бравых французских ребятах. Или вы еще не слышали новости?
— Я никого не видел. И не слышал ничего…
Аптекарь так затряс головой, что очки чуть было не слетели с его носа.
— Почти все убиты, да-да. Они ждачи, что подойдут еще солдаты и поддержат их, так тут говорится. Но те не появились…
Ротье прошептал:
— Дайте мне взглянуть…
Аптекарь протянул ему листок, Ротье взял его дрожащими руками, и перед его глазами затанцевали слова:
«…из всех разнообразных событий, какими отмечен ход нынешней войны, наиболее горестным по-человечески и самым губительным по последствиям является то, о котором мы поведаем сегодня. Шесть или семь тысяч жертв, сражавшихся во имя самого справедливого дела, во имя религии их предков и за восстановление Трона их законного Монарха против шайки звероподобных узурпаторов, сражавшихся, короче говоря, за избавление своих близких, оставшихся во Франции, от ига тирании, пали жертвами
— Катастрофа, — сказал аптекарь. — Отвезти этих ребят туда на английских кораблях и бросить там умирать. Ну и цена!
Ротье сунул листок назад аптекарю и подумал: «Золото!» Золото в подзорной трубе, потерянной Александром Уилмотом. Это была плата. Они все-таки получили письмо и с сокрушающим результатом использовали содержащееся в нем известие.
Он взял опий, заплатил за него и неверной походкой вышел на темную улицу, где все еще дребезжала шарманка. Его заключительное обязательство было оплачено… Но такой ценой!
Вернувшись к себе, он запер дверь и сжег в камине все свои бумаги, пока вонь тлеющего пепла не обожгла ему ноздри. Сжег он и «Мифологию» Лефевра, вырывая страницу за страницей из маленькой книжки и кидая их в огонь, пока ни одной не осталось. Только тогда он заметил, что локон рыжих волос упал на пол. Он нагнулся поднять его и нежно подержал в руке, будто средоточие всего испытанного им счастья. И на мгновение что-то сходное с надеждой вспыхнуло в его удрученном сердце, ибо он выполнил то, что от него требовалось взамен на обещанную свободу для него, Гая и Августы.
Его пальцы сомкнулись на локоне, сминая его. Как долго, упрекнул он себя, стоя в этой сумрачной комнате, как долго, глупец, ты будешь и дальше себя обманывать? Для Августы в ее видении свободы ему места нет. И, глядя на свой большой стиснутый кулак, он задумался над тем, когда в нем пробудилось сознание, что любовь, пожиравшая его так долго, умирает?
Он бросил локон Августы в камин и смотрел, как волосы скручиваются и белеют на дотлевающих углях. Прах, подобно всему остальному.
И одновременно сознание, более не скованное надеждой, заполнил хаос безответных вопросов. Первые холодные пальцы страха заползли в его кровь, тень страшного подозрения становилась все чернее. В эти последние напряженные недели он был слишком занят обеспечением отсылки своих писем по их роковому назначению, чтобы тратить бесценное время на сомнения или размышления, но теперь он спросил себя: если сведения, которыми он снабдил своих английских связных в дни дела Шовелена, были столь ценными, почему они не использовали его следующие два года или хотя бы не напомнили о себе каким-либо образом?
Не потому ли, что они с самого начала подозревали, что он работает на республиканцев?
Угли в камине иногда еще вспыхивали огнем, но он похолодел. Закрыв глаза, он вспомнил, какое испытал облегчение, когда в гостинице за Тайберн-лейн ждал своего разоблачения как шпиона. Но Кроуфорд, наоборот, взял его на службу британскому правительству. Как легко было узнать именно то, что ему требовалось, у словоохотливого Прижана! Кто угодно мог бы заверить Кроуфорда, что Прижан не двуличен. Но вместо того выяснение было поручено ему, Ротье. ПОЧЕМУ? Он провел по лбу дрожащей рукой.