Музыка войны
Шрифт:
Родной Донецк меж тем жил собственной жизнью, столь отличной от жизни Киева: всякая попытка ультраправых провести митинги против законной власти встречала ответные сходы местных жителей, семей с детьми, стариков, число которых во много раз превышало майданщиков. Дончане, как и всегда, выступали за то, чтобы существовать отдельно от Западной Украины и того чужеродного влияния, которое она пыталась распространить на восточную часть страны.
Парфен не ошибся в Карине: одно его появление на пороге квартиры свекрови растопило сердце жены, и она, пусть и оттопыривала недовольно губы и делала вид, что не рада ему, а все-таки всем выражением своих искрящихся глаз выдавала себя. На полноватых
– Папочка, папа! – Она воскликнула с таким восторгом, как будто жизнь без Парфена была для них соткана из тенет тьмы, а с его появлением столпы мрака развеялись и наступило совершенное, безусловное счастье. Парфен чуть опустил голову, чтобы прижаться колючей бородой к детскому плечику.
В своей небольшой квартире в панельном доме Зоя Васильевна сделала добротный ремонт, поклеила свежие обои, побелила потолки, сменила люстры и светильники, застелила ламинат, купила недорогую, но новую мебель. После обветшалой съемной квартиры в Киеве, где не было кроватей, а только старые, засаленные как будто подобранные с мусорки диваны с продавленными сидениями, рвущейся тканью и странным запахом, Парфен вдруг подумал, что вот он – настоящий дом, прекрасный, уютный, теплый. Это было место, куда хочется возвращаться снова и снова.
– Ты, наверное, голодный с долгой дороги, пойдем покормлю тебя. – Пытаясь за гостеприимством скрыть радость и волнение, предложила Карина.
Чуть позже, после ужина, Парфен сказал жене:
– А все-таки ты рада мне.
Она притворно скривила губы.
– С чего это ты взял?
– Лицо недовольное, а глаза сияют.
Она опустила взгляд, оттого что он говорил правду, и осознание это заставило ее улыбнуться. Карина пыталась спрятать улыбку, но не выходило, и тогда Парфен притянул ее осторожно к себе, чтобы приобнять ее прямо с Митей на руках. Мира, сидевшая на табурете напротив, слезла со стула и подбежала к ним, чтобы и на нее хватило объятий и нежности.
– Не могу долго на тебя обижаться, не могу! – Сказав это, Карина поцеловала его невинно в щеку. – Хороший ты человек, добрый… только вот со странностями.
– Но теперь я здесь. И никуда больше не собираюсь бегать, весь в твоем распоряжении.
Она удивленно приподняла брови.
– А как же работа?
– Я… ушел с работы. Вещи все перевез. Буду здесь искать место.
– То есть… мы, что, навсегда из Киева уехали?
– Поверь мне, сейчас безопаснее здесь.
– Там что, стало еще хуже?
– С каждым днем все напряженнее. Люди не знают, чего ждать. До сих пор не могу поверить, что мы так близки к тому, чтобы настоящие бандеровцы пришли к власти.
И тут Карина сказала то, что Парфен от нее никак не ждал. Это были мысли, которыми она никогда прежде не делилась с ним, стало быть, это были какие-то потаенные размышления, которые зрели в ней неспокойными месяцами, пока длился майдан.
– Ну почему: бандеровцы? Почему? Просто сторонники присоединения к Евросоюзу. С Януковичем у нас все равно не было будущего. Разве мы, украинцы, виноваты в том, что хотим жить так же хорошо, как европейцы? Чтобы была стабильность, уверенность в будущем, высокие пенсии, пособия, в конце концов…
– Власть, которая опирается на нацистов, уголовников, убийц… Они… убили нашу соседку Таню…
– И что? Они только используют эту бандеровскую нечисть, чтобы подавить пророссийские настроения, чтобы избавиться от «ватников». Это обычное дело во все времена – искать поддержку среди негодяев и проходимцев.
–
– Ох уж эти крымчане! Всегда были предателями.
– Как и дончане.
К собственному удивлению, Парфен не кричал, не возмущался, когда кричать должно было; он был спокоен, голос его как никогда ровен. В чем же заключалась причина столь безразличного принятия возмутительных речей жены? Не в том ли, что они только помирились после крупной ссоры, он устал после изнурительной дороги и желал как можно долее сохранять мир? Или, быть может, в том, что он и сам порой сомневался, правильную ли сторону заняли они в этом противостоянии между западом и востоком?
– Да! – Сказала Карина. – Горько выходить на улицу, горько видеть, что люди здесь зазомбированы настолько, что я не знаю… просто… Однако ж, не все! Я верю, что хотя бы половина сохранила здравый рассудок…
– Зазомбированы кем? У нас одинаковое телевидение по всей стране.
– Все равно! Интернет, каналы в социальных сетях, форумы, видео.
– Слушай, а где Зоя Васильевна? – Парфен оглянулся по сторонам, вдруг поняв, что они в квартире свекрови одни с детьми.
– Где ж еще? Она опять нашла работу няни в Москве. Представь: мама звонила сегодня, уговаривала переехать к ней, искать тебе там работу, опять съемную квартиру… Ужас просто! В эту грязную, немытую, нищую страну! Здесь плохо – а уж там! Даже туалетов нет у людей, стиральных машин…
– Все-таки это странно, такие деньги на нянь есть, а стиральных машин – нет. Как-то не верится.
– Да ведь мама там на олигархов только и работает! – Соврала зачем-то Карина, которая прекрасно знала, что Зоя Васильевна трудилась исключительно в обычных московских семьях, где матери рано выходили на работу и нуждались в нянях для своих малолетних детей.
В сознании ее был давно разлад: с одной стороны, она знала по рассказам матери о том, что жизнь в Москве и в России в целом улучшалась с каждым годом, а с другой стороны она отчаянно хотела верить пропаганде украинских каналов и блогеров, которые внушали ее соотечественникам, что в России зреет революция, что люди живут за последней чертой бедности и умирают от голода. Как было совместить в себе знание чистой правды и то надуманное, что отчаянно хотелось выдать за правду? Существовал ли такой способ? Верно, он существовал, ведь Карина, как и многие, смогла это сделать.
– Мама такая же, как и все старики, как и твои родители. Они все воспевают коммунизм и живут прошлым. А отчего? Оттого только, что на те годы пришлась их молодость. Их послушать, так и солнце-то, оказывается, светило раньше ярче!
Парфен хотел бы возразить, сказать жене, что не случайно на протяжении бессчетных веков люди уважали своих стариков и прислушивались к их мнению. В потаенных глубинах души, он чувствовал, что Карина не просто заблуждалась, а что она смешала все понятия и определения, подменила причины следствиями, спутала круглое с мягким, большое с высоким, узкое – с низким… в конце концов, что она была просто не права.
Однако слова ее были так ласковы для слуха, так близки к тому, чего желал бы и он, если бы совсем распустился, разленился и позволил себе отдохнуть от докучливых забот, от предчувствия страшного грядущего, от незавидной судьбы родной многострадальной земли, что какая-то другая, вдруг открывшаяся ему часть души Парфена говорила: в словах Карины была своя собственная правда, которую нельзя отнять так просто. Если она, его любимая женщина, мать его ненаглядных детей, уроженка Донбасса, так думала, стало быть, и мысли ее были связаны с действительностью и никак не искажали ее, не очерняли белое, не обеляли черное. Как это, оказывается, было просто: взять и всего лишь на миг поверить в то, что прежде Парфен считал ерундой, бессмыслицей, выдумкой! Только… поверит ли он насовсем, не откажется ли от Карининых слов?