Мы были юны, мы любили (Любовь – кибитка кочевая, Шальная песня ветра)
Шрифт:
– Сахар нынче дорог. Два пряника принеси.
– Сей минут!
Мальчишка исчез. Данка расстегнула полушубок, сдвинула на затылок платок, положила локти на некрашеный стол без скатерти и в ожидании заказа принялась рассматривать обедающих извозчиков, которые шумно втягивали в себя чай из блюдец, басовито переговаривались, жевали хлеб, стряхивая крошки с взъерошенных бород, и то и дело поглядывали в мутные оконца на своих лошадей. Вскоре Данкино внимание привлекла компания за соседним столом, где сидели четверо и, к изумлению цыганки, играли в карты. Ворох карт вперемешку с деньгами был рассыпан по столу, тут же стояли чайные стаканы, полуштоф водки, тарелка с раскрошенным хлебом, лежала недочищенная вобла.
Трое из игроков сидели к ней кто спиной, кто вполоборота, и их лиц Данка не видела, но по грубоватому говору и толстым стеганым малахаям из синего сатина заключила, что это извозчики с Екатерининской. Четвертый сидел к ней лицом. Он банковал, всецело поглощенный своим занятием, так что Данка могла разглядывать его сколько душе угодно. Это оказался совсем молодой человек, почти мальчишка, года на два-три старше самой Данки, темноволосый и темноглазый, с тонкими, почти женскими чертами бледного лица. «Еврей», – решила поначалу Данка, но молодой человек произнес несколько слов, обращаясь к своим партнерам, и она, не расслышав смысла сказанного, тем не менее уловила сильный польский акцент. Юноша явно был не извозчиком, о чем свидетельствовала его одежда: довольно потертый и засаленный по обшлагам пиджака черный костюм, из кармашка которого торчал уголок платка, тоже несколько грязноватого, пальто с полысевшим, почтенного возраста бобром на воротнике, лежащее рядом на лавке. Руки незнакомца – тонкие, хрупкие, с изящными, как у пианиста, пальцами – мелькали над столом, раскидывая карты, на среднем пальце левой руки красовался большой перстень с крупным красным камнем – судя по размерам, фальшивым. Данка, сощурив глаза, как раз прикидывала, сколько может стоить такой перстенек, когда черноволосый поднял голову и встретился с ней взглядом. От неожиданности она не успела отвернуться. Темно-карие спокойные и очень насмешливые глаза посмотрели на Данку в упор. Молодой поляк чуть улыбнулся и наклонил голову с косым пробором в блестящих от брильянтина волосах.
– Проше пани… О, да пани красавица! Пани принесет мне удачу!
Извозчики, дружно обернувшись, загоготали. Данка, вспыхнув, опустила ресницы. Тут, к счастью, как раз принесли дымящийся стакан чая в подстаканнике и два заказанных пряника. Сначала Данка думала только об одном: поскорее проглотить кипяток, сунуть в карман пряники – не пропадать же, раз заплачено – и бежать вон из трактира. Но через несколько минут она заметила, что на нее больше никто не смотрит, а игра за соседним столом продолжается. Банк перешел к извозчику, сидящему спиной к Данке, все прочие жадно смотрели на колоду в его руках, Данка снова украдкой покосилась на молодого поляка, и тот, как назло, опять поймал ее взгляд, улыбнулся, нахал, во весь рот и отсалютовал ей стаканом с водкой.
Теперь и в самом деле пора было уходить. Данка, чуть не подавившись, проглотила огромный кусок пряника, бывшего во рту, запила его чаем и начала уже подниматься, когда за соседним столом грянул разгневанный рев банкомета:
– Да что ж это, православные, деется?! Третий туз червей вылетает! Ах ты, пакость поляцкая, колоду липовую выставляешь?!
– Фу-у-у, пан… – поморщился мальчишка-поляк, скроив крайне презрительную гримасу. – Вам поблазнилось!
– Мне?! Глядь! – извозчик сгреб со стола карты. – Вот он, туз! А вот – еще! То-то я гляжу, ему плывет и плывет! Хватай его, робя! Волоки в часть, шаромыжника!
Трактир загудел, кое-где посетители повставали с мест, остальные игроки вскочили как ошпаренные, оглушительно ругаясь. Молодой поляк, не выказывая ни смущения, ни испуга, не спеша поднялся, посмотрел через головы извозчиков на Данку, неожиданно подмигнул ей –
Начался страшный шум – загремели падающие табуретки, зазвенели, разбиваясь, бутылки и стаканы, со всех сторон послышались крики и площадная ругань, карты посыпались на грязный, затоптанный пол. Данка, вскочившая с места, успела увидеть, как поляк, быстро нагнувшись и подцепив с пола несколько кредиток, рванулся было к выходу, но его схватил за плечо тот самый огромный извозчик, который обнаружил в колоде размножившиеся тузы. И тут Данка перестала думать о приличиях и о том, что порядочные женщины не вступают в кабацкие драки. Просто взяла со стола напротив дымящийся чайник с кипятком и вылила его целиком за ворот сатинового малахая. Извозчик взвыл, повалился на спину. Поляк схватил Данку одной рукой за запястье, другой ловко сдернул с лавки свое пальто с драным бобром, и они вылетели из трактира.
– Эй, красавец, стой! – задыхаясь, взмолилась Данка через несколько переулков. – Пусти руку, не могу я больше!
Они остановились, и Данка, качнувшись, села прямо в сугроб. Ее платок давно съехал на шею, волосы, выбившись из кос, рассыпались по полушубку, щеки горели, от быстрого бега болела грудь. Данка жадно ловила ртом ледяной воздух, стараясь не думать о том, что вечером у нее наверняка сядет голос, она не сможет петь, и Яков Васильич ее просто убьет. Ее спутник стоял рядом и ждал. Когда Данка почувствовала, что дыхание слегка успокоилось, она подняла голову, отвела за спину пряди волос и хрипло сказала:
– Польт надень, выстудишься, жулик трактирный… Дэвлалэ, платье мое! Я из-за тебя платье под столом забыла! Новое, грогроновое! Вот что теперь делать, а?!
– Езус-Мария, да пани – цыганка?! – удивился поляк.
Он, казалось, совсем не запыхался, дыхание его было ровным (лишь на щеках горели два алых пятна), а широкая, беспечная улыбка открывала прекрасные зубы. Глядя на сидящую в сугробе и сердито глядящую на него Данку, он по-гвардейски щелкнул сбитыми каблуками старых рыжих туфель, совершенно неуместных в страшный мороз, и склонил голову:
– Разрешите представиться: Казимир Навроцкий. Прошу ручку прекрасной пани!
– Д-данка… – растерянно ответила «прекрасная пани», силясь подняться из сугроба. – Дарья Степановна.
– Безмерно рад знакомству, – церемонно произнес Навроцкий, но в его сощуренных темных глазах запрыгали чертенята. – Матка боска, если бы не пани – вашему покорному слуге опять бы разбили башку. Как мне надоели эти недоразумения, одному богу известно!
– Надоели ему, видите ли… – проворчала Данка, натягивая наконец платок на волосы и вытряхивая из рукавов набившийся снег. – Когда-нибудь и совсем убьют.
– Будем надеяться, не так скоро, – рассмеялся Навроцкий и, прежде чем Данка спохватилась, взял ее за талию и ловко вынул из сугроба. Поставил на ровное место, отряхнул от снега, осторожно коснулся кудрявой пряди, выбившейся из-под платка. Данка негодующе отбросила руку Навроцкого. Он, ничуть не обидевшись, поймал ее пальцы и ловко поднес к губам:
– Бардзо дзенькаю за спасение… Не каждый раз, клянусь, так фартит!
– Да пошел ты! – всерьез рассердилась Данка, вырывая руку и оглядываясь по сторонам. – Я мужняя! Увидит кто – костей не соберу!
– Ах, так у пани и супруг имеется? – Навроцкий откровенно забавлялся, глядя в Данкины злющие глаза и нагло блестя зубами. – Стало быть, увидеться с пани никак не можно? Или же супруг знает, что его жена обливает кипятком хамов по трактирам… из-за карточных шулеров?
Данка молча запахнула полушубок, обернула вокруг шеи концы платка и решительно зашагала прочь. Навроцкий догнал ее уже на углу Бахметьевского переулка.
– Пани обижена?
Данка обратила на него убийственный взгляд, но смешалась, увидев на лице Навроцкого искреннее раскаяние.