Мы даже смерти выше...
Шрифт:
цитирования – иначе не передать волшебства его строк.
Николай испытывал трепет от жизненных событий и
одновременно ощущал тревогу за здоровье Евгении и от
предгрозовой обстановки в стране:
Через заросли крапивы и полыни
мы шли вдвоем. Дыханье пало с губ.
Шуршал песок, и где-то под обрывом
кончалась ночь, которая в мозгу
еще живет, еще пестрит и рушит
те доводы и ссылки на ничто,
которых нет понятнее и суше...
Я
казалась лучше. Ей оно пришлось,
как сну – фантазия и как слепому посох.
А ветер в ночь, разбросанно и косо,
сносил зеленый дым ее волос.
(1940. «Обрыв»)
В семье задушевного друга Майорова, Кости Титова,
отыскалась страница одного из писем к нему Николая (без
окончания и даты, но, судя по тексту, относится к зиме
1939/1940 г., когда он поджидал приезда в Москву брата
Алексея). Письмо раскрывает отношение поэта к Евгении.
«Живем, Костюха, – писал Николай, – живем. В том, Костька, и
радость, чтобы мучаться и терзатьсяНасчет лирикиЯ
никогда не стыдился своей любви – и впредь не постыжусь
заявить любому: – Да, я ее люблю, мучительно люблю! И
ты веришь, ты меня знаешьЯ люблю ее и любил так, как,
думаю, никого не буду любить...
Я высоко ценю ее – она редкий, хороший человек. Пусть –
она не виновата, но я – тогда я виноват?.. Но, Костька,
поверь во всю мою искренностьчто моей вины нет... Я ей
писал, но что же, она мне целый месяц не писала, вдруг
186
присылает 10 куцых строк и мотивирует свое молчание: «...так,
что-то не хотелось писать...». Нет, Костька, тут и ты бы головой
об стол стал биться... Но и после этого – я смиренен. Я молчу,
терзаюсь, не упрекаю...».
Она ждала и после похоронки
Душевные муки Николая оправдывает настроенность и
самой Евгении, выраженная в ее воспоминаниях. Являясь едва
ли не самой привлекательной из девочек школы, она сохранила
в памяти и передала свои впечатления о Майорове в годы своей
юности: «Выше среднего роста. Казался немного… угловатым.
Открытое лицо, чуть вздернутый нос, короткие брови, длинные
ресницы и удивительные глаза с зеленцой, такие горячие, что
казалось, у Николая всегда держится высокая температура.
Девушки обычно проходят мимо таких внешне заурядных
парней. Но в нем чувствовалась какая-то внутренняя сила,
целеустремленность, доброта и основательность.Ребята,
бывало, ершатся, спорят до хрипоты, а он сидит в сторонке,
улыбается и молчит. А когда спрашивали
убежденно, доказательно. И к этому уже нечего было добавить.
Я ведь тоже сначала собиралась поступать в один из
московских вузов. Мне хотелось быть рядом с Николаем. Но
родители беспокоились за мое здоровье, в Москву не пустили
меня.Настояли, чтобы я подала заявление в Ивановский
химико-технологический институт. Я сдалась, хотя душа у меня
к этому вузу не лежала. Вскоре бросила учебу.(В архивах
вуза какие-либо документы об этом пока не отыскались. – В. Т.)
Однажды Николай показал мне фотографию девушки, с
которой вместе учится в университете. Это была фотография
Ирины Пташниковой. Почему он это сделал? Хотел сделать мне
больно? Или, может, тут сыграло свою роль его уязвленное
самолюбие? Если бы он знал, что творилось в моей душе...
О гибели Николая друзья долго не говорили мне. Об этом я
узнала лишь летом сорок второго. И будто вс рухнуло... Мир
для меня перестал существовать. Только тогда я вдруг со всей
ясностью поняла, какое место он занимает в моей жизни.
Окончилась война, а я долго ждала его...
187
В подготовленной для ивановских литераторов записке (см.
предыдущие главы) Евгения Манушкина сообщила коротко о
себе: «В том же 1941 я заболела базедовой болезнью. Но я была
молода, смотрела на болезнь как на пустяк.Когда началась
война, я на время будто забыла о своей болезни. До себя ли
было, когда такие страдания обрушились на наш народ.По
комсомольской путевке поехала на торфоразработки. Работали
по колено в воде... Сама добраться до Иванова я уже не смогла.
Меня привезли. Сделали операцию. Во время ее был задет
речевой нерв, я онемела. Полтора года не могла говорить. Ни
слова...»
На обороте листка в конце воспоминаний втиснут абзац с
ужатыми буквами: «Забыла. Меня всегда поражали его руки –
удивительно изящные, руки интеллигента. Такие же руки были
у его отца – плотника. Странно, как их не измяли, не изломали
ни топор, ни рубанок. И сам Николай, насколько мне известно,
никогда не чурался физического труда».
Творчеству Майоров отдавал все свои силы и помыслы.
Свое кредо он выразил в стихотворении «Тебе», написанном
незадолго до гибели. Пересланное не только Евгении
(неизвестно, было ли оно в уничтоженной переписке), но и
Ирине Пташниковой (разговор о ней – отдельная тема). Перед